Мирэ

ДВА ГНОМА

Мои руки лениво лежали на веслах, и лодка медленно, задумчиво плыла среди сверкающей воды…

Была такая ночь, когда все мертвые похороненные выходят снова в жизнь и населяют землю, ревниво пряча под одеждами скелеты.

В такую ночь я плыл по Рейну, лениво положивши руки на сложенные весла и отдаваясь всей душой ритмическому плеску волн, сиянию луны и собственным мечтам.

Мои мечты были невеселы, печальны, как бледный луч луны, когда он медленно скользит и умирает на черепичатой блестящей крыше…

Перед прогулкой приходил ко мне портной и требовал уплаты долга.

И мне мерещились, словно в серебряном тумане, ряды таких же визитеров, таких же скучных и ненужных.

В кармане моего жилета со злорадством прыгала моя истрепанная записная книжка и тихо мне подсказывала цифры: портному — 230, сапожнику — 17, кондитеру — 79…

— Не стоит жить… — меланхолически шептали мои губы, а взгляд мой потонул, как расшалившаяся чайка, в глубокой синеве небес.

— Не стоит жить…

Ночь была дивная. Серебряные тени мягко дрожали над землей и над водой…

Луна подмигивала мне, как будто говоря: «Какой ты маленький, какой ты глупенький… Плывешь, как дурачок, на своей тоненькой скорлупке. А я вот захочу и покажу тебе такие ужасы, такие страшные и бледные от страха, внушаемого ими, привидения, что ты с ума сойдешь».

И я подмигивал ей тоже: «Врешь, не надуешь! Разве не знаешь, что ты имеешь дело с глубоким скептиком двадцатого столетия?»

Но в то же время я прекрасно чувствовал, что маленький злодейский страх коварно прицепился ко мне за пуговицу моего жилета своими цепкими крючками. Я постарался отвернуть взгляд свой от луны и посмотрел на берег.

На берегу стояла женщина, высокая и стройная, в глубоком трауре, с пером на шляпе. Это красивое перо капризно и настойчиво выглядывало из-под траурного крепа.

Я заработал веслами и на поверхности воды забегали волнистые полоски серебра. Я был тогда так молод… Мои волосы цвета пшеницы завивались крутыми и твердыми кольцами надо лбом без морщин.

И я понял тогда, — почему я поехал кататься по Рейну… Мое сердце, тревожное сердце, раскачиваясь, как бумажная марионетка, хотело — требовало для себя любви, чарующей и опьяняющей любви, которая звенит всеми мелодиями рая — при блеске звезд…

А женщина стояла, важная, задумчивая и высокая, маня меня изящной гибкостью своего стана.

Когда я к ней приблизился короткими и осторожными шажками, держа в руке свою широкополую студенческую шляпу, она спокойно подняла свою вуаль, — и я отпрянул в ужасе.

Это был желтый, тщательно наряженный скелет… Но перед дамами я никогда не кажусь трусом. Я равнодушно надел шляпу и равнодушно у нее спросил:

— Голубушка, давно ты умерла?

Она со скрипом засмеялась, как будто у нее вдруг лопнула какая-то струна в груди.

— Давно…

Она кокетливо склонила ко мне голову.

— Не хочешь ли со мной покататься?

Я всегда рыцарь с дамами.

— Пожалуйста…

Я был разочарован, и вся поэзия ночи поблекла, потускнела и ушла. Луна казалась мне вареной горошиной, довольно крупной…

Из-под серебряной волны реки на меня глупо посмотрела рыба и снова спряталась, вильнув хвостом.

Моя спутница села, жеманно расправив свой трэн, на корме. А я сел на носу.

— Поэзии нет ни в сердце, ни в природе… Поэзия — ложь! — подумал я.

У моей спутницы опять как будто лопнула струна в груди.

— Послушай! — сказала она мне. — Хоть мы не созданы, чтобы любить друг друга… Но все ж мы можем быть друзьями.

Я посмотрел на нее тусклым взглядом, каким взглянула на меня недавно рыба; так смотрят на свою почтенную и уважаемую бабушку.

— Откуда ты?

— Я из Силезии.

— Ты была замужем?

— В дни моей юности я встретила одного стройного и молодого итальянца, с красивым прямым носом, который шел с шарманкой по улице. Я посмотрела на него, и я в него влюбилась. Когда ко мне являлись свахи, то я кричала:

«Не хочу… Я хочу замуж только за этого синьора с прямым носом…» Но оказалось, что у этого синьора была жена и шестеро детей. Так и не вышла замуж.

Луна расширилась: она как будто выросла в далеком темном небе, напоминая спелую большую репу.

— Я расскажу теперь тебе, — сказала моя спутница, — о двух подземных гномах. Моя могила, в которой я теперь живу, находится в Силезии, на горном кладбище. От природы я очень болтлива… И вот, когда я выспросила все секреты у всех моих соседей и соседок, мне стало очень скучно под землей. Скучать пришлось недолго: когда сгнил мой сосновый гроб, то под ним оказалась трещина, ведущая в подземное жилище гномов. Живут там два забавных гнома. Один — большой, большой… Его я никогда не видела. Когда он повернется там — дрожит земля. А голос у него глухой и грубый. Другой же гном величиной с воробья. Я его часто вижу: он поминутно бегает сквозь трещину. Он такой маленький, трясущийся всегда от страха… У него черный колпачок, величиной с орех, и круглая седая, всегда причесанная борода, как хоботок шмеля. Его обязанность состоит в том, что он, двоясь, троясь и разделяясь на бесконечное количество таких же гномов, присутствует при родах женщин. И когда женщина родит, то гном заботливо осматривает новорожденного ребенка. Если ему покажется, что этот маленький ребенок не будет выделяться ничем особенным среди других людей, — он оставляет его жить. А если же ребенок должен быть чем-нибудь большим, тогда малютка-гном втыкает ему тонкую булавочку в висок. Ребенок умирает, а маленький, согнувшийся, трясущийся от страха гном бежит, бежит… Когда ж случается ошибка, когда рождается и вырастает великий человек, тогда большой сердитый гном жестоко бьет малютку-гнома. Он встряхивает его так, как если бы тот был мешочком, наполненным игральными костями… Я вздрагиваю тогда вся от сострадания и забываю отгонять червей, которые меня грызут.

Я хотел что-то у нее спросить, но моя спутница уже исчезла.

Я посмотрел вокруг себя.

Светало. И бледным золотом мягко согрелся край тревожно дремлющего по утрам востока.

Я понял, что все мертвецы должны были теперь опять исчезнуть, чтоб догнивать под сводами земли.

Я снова вспомнил о портном и заплетающейся, пьяной походкой пошел по берегу проснувшегося Рейна, который сделался спокойным, мутным, скучным, — как сама жизнь.

И мне казалось, что я вижу глухую неустанную работу гнома — жизнь обесцветить и ослабить все сильное…

Это было в окрестностях Гавра.

Я заблудился. Ночь была темная, безлунная. И мне казалось, что она сдвинулась вокруг меня магическим кольцом и притаилась. Она была таинственной, холодной, — эта ночь.

Я шел вдоль берега. Скользили под ногами камешки с сухим, коротким стуком.

Море было так близко. Оно глухо дышало своим грозным холодным дыханьем, как будто приближаясь, как будто отдаляясь в темноте, и вспенивалось белой пеной. Эта пена мелькала вокруг, как поднимающиеся из моря привидения — бессильные, готовые исчезнуть.

Я шел, растерянный, испуганный, не знающий, чему мне доверять, куда идти.

И иногда казалось мне, что темные ресницы ночи приподнимаются и взгляд ее на меня смотрит — немой, загадочный и не желающий мне ни добра, ни зла.

Под этим взглядом ночи я шел. Я шел, растерянный, испуганный, согнувшийся…

Холодный ветерок скользил по моему лицу, и целовал его, и шевелил концы моих волос с печальной лаской.