Фондорин подождал – очевидно, давал негодяю попрощаться с жизнью.

Или дело было в ином?

– Опыт учит меня, – произнёс он раздумчиво, – что если в самом закоренелом злодее сыщется хоть одна привлекательная черта, значит, он ещё не потерян для Разума и человечества. У вас же я обнаруживаю целых две: вы смелы и не чужды понятия о достоинстве… Вот что. Хотите отдалить час своей смерти?

Преображенец закрыл рот, посмотрел на победителя.

– Кто ж не хочет?

– Дайте мне слово офицера и дворянина, что впредь не станете преследовать ни этого мальчика, ни известную вам даму. Никогда и ни при каких обстоятельствах, даже если вам прикажут ваши начальники.

Пикин часто заморгал. Лицо у него сделалось сначала безмерно удивлённое, а потом бледное-пребледное. Даже странно: пока жизнь висела на волоске, он был румян, теперь же, обретя надежду на спасение, вдруг побелел.

Ах, Данила Ларионович, что вы делаете? Да этот бесчестный даст какую угодно клятву, а после над вами же и смеяться будет!

Митя даже замычал от обиды за простосердечного верователя в Добро и Разум.

Однако преображенец за соломинку хвататься почему-то не спешил. Лежал молча, смотрел Фондорину в глаза.

Наконец, сглотнул и заговорил – тихо-тихо:

– Даю слово офицера, дворянина и просто Андрея Пикина, что ни черт, ни дьявол, ни сам Еремей вкупе с Платошкой не заставят меня больше гоняться за этим воробьишкой и за той ба…

– За Павлиной Аникитишной, – строго перебил его Данила.

– За Павлиной Аникитишной, – ещё тише повторил капитан-поручик.

– Хорошо. – Фондорин убрал обломок от пикинского горла. – Я тоже дам слово – слово Данилы Фондорина. Если вы нарушите обещание, клянусь, что найду вас и убью, чего бы это ни стоило. И можете мне верить: любые ваши ухищрения избежать сего конца – хоть спрячьтесь под самый царский трон, хоть сбегите на край света – будут с полным основанием названы тщетною предосторожностью.

Все предосторожности оказались тщетны. Нарочно позвонил в одиннадцать утра, когда Алтын на работе, а дети в саду. Собирался наговорить на автоответчик заранее обдуманный, неоднократно отредактированный и заученный наизусть текст. Если Алтын вдруг окажется дома, намеревался повесить трубку. Всё начиналось нормально: гудки, включился автоответчик. После сигнала Николас заговорил, стараясь, чтобы голос звучал как можно жизнерадостней:

– Алтын, это я. Записка в почтовом ящике – чушь, Валина самодеятельность. Дело совсем в другом. У меня срочный и очень важный заказ. Извини, но объяснять ничего не могу, по контракту должен соблюдать конфиденциальность. Я не в Москве, поэтому…

– А где же ты? – раздался голос жены.

Фандорин стукнулся плечом о звукозащитный эллипсоид телефона-автомата и глупо пролепетал:

– Ты дома?

– Что случилось? Где ты? Во что ты вляпался? Почему Глен в больнице? А ты? Ты здоров?

Чтобы прервать пулемётную очередь коротких, истерических вопросов, Николас заорал в трубку:

– В какой он больнице?

– Где-то за границей. Мать не сказала, где именно. Она вообще была очень груба. Я спрашиваю про тебя, а она мне: «Жаль, что ваш муженёк исчез, а то бы я ему за моего Валечку хребет сломала». Господи, я две ночи не спала. Всё мечусь по квартире, не знаю, звонить Семёну Семёновичу или нет.

Это был полковник из Управления по борьбе с организованной преступностью, оберегавший газету «Эросс» от всякого рода неприятностей как с нарушителями закона, так и с его блюстителями. Алтын мужа не посвящала в подробности этих деликатных отношений, говорила лишь: «Сейчас все так делают».

– Не надо Семена Семёновича, – быстро сказал Фандорин и, поняв, что версия с «важным заказом» не пройдёт, добавил. – Вообще ничего не предпринимай! Сиди тихо!

Алтын судорожно втянула воздух. Николас понимал, что врать бесполезно – слишком хорошо она его знает. Но и говорить правду тоже было нельзя. Отправить бы её с детьми подальше из Москвы, как осмотрительная Мамона Валю, но разве Жанна позволит?

– Всё очень плохо, милая, – глухо проговорил он. – Но я постараюсь. Очень постараюсь. Надежда есть…

И нажал на рычаг, чувствуя, что сейчас разрыдается самым позорным образом.

Хороший получился разговор, нечего сказать. Называется, успокоил жену. Слабак, разамазня! «Очень постараюсь, надежда есть». Бред, жалкий лепет! Бедная Алтын…

А, с другой стороны, что ещё мог бы он ей сказать?

Даже если б за спиной не стояли Макс с Утконосом.

На новую службу Ника ехал, как на эшафот.

Нет, хуже, чем на эшафот, потому что, когда везут на казнь, от тебя требуется немногое: не выть от ужаса, перекреститься на четыре стороны, положить голову на пахнущую сырым мясом плаху, да покрепче зажмуриться. Тут же задача была помудреней, с мазохистским вывертом.

Не просто явиться к месту экзекуции, но ещё и лезть вон из кожи, чтобы позволили подняться на проклятый помост. В загородном доме господина Куценко, директора клиники «Фея Мелузина» (да-да, того самого Куценко, из шибякинского списка приговорённых), кандидата на гувернерскую должность ожидают, он рекомендован хозяйке самым лестным образом, но всё равно нужно пройти собеседование. Если же Николас будет почему-либо, не важно по какой причине, отвергнут, то… – Жанна разъяснила последствия с исчерпывающей ясностью. И ещё присовокупила (словно слышала совет, не так давно данный Фандориным по поводу именно такой ситуации): «Только не думайте, что если вы наложите на себя руки, то тем самым спасёте своих детей. Просто в этом случае я заберу в счёт долга не одного вашего ребёнка, а обоих».

Ни перед одним экзаменом магистр истории не трясся так, как перед этим. Вступительный экзамен в ад, каково?

Пальцы так крепко сжимали руль, что побелели костяшки. Фандорин вёл машину совершенно несвойственным себе образом – рывками и зигзагами, обгонял и слева и справа, а после поворота с Кутузовского на Рублёвку, когда поток несколько поредел, разогнался за сотню. Что это было: нетерпение пациента перед мучительной, но неизбежной операцией или подсознательное стремление угодить в аварию, причём желательно с летальным исходом? Вспомнив, к каким последствиям приведёт подобный поворот событий, Николас резко сбрасывал скорость, но ненадолго – через минуту «фольксваген-гольф» снова начинал рваться с узды.

Машина была хорошая, хоть и не новая. Жанна сказала, что именно на такой должен ездить небогатый, но уважающий себя аристократ, который вынужден зарабатывать на жизнь учительством. Одежду Николасу купили в магазине «Патрик Хеллман»: два консервативных твидовых пиджака, несколько двухсотдолларовых рубашек, неяркие галстуки. Продавщицы умилённо улыбались, наблюдая, как стильная дамочка в мехах экипирует своего долговязого супруга, а он стоит бука-букой, ни до чего ему нет дела. Ох уж эти мужчины!

Сверяясь по плану, Фандорин свернул на загородную трассу, потом ещё раз, на Звенигородское шоссе. Теперь уже близко.

Вот он, съезд на новёхонькую асфальтированную дорогу, обсаженную молодыми липами. Указатель с витиеватой надписью «Усадьба Утешительное» (новорусский китч во всей красе), под указателем «кирпич».

Усадьба была видна издалека: ложноклассический дом с колоннами, флигели и хозяйственные постройки, вокруг – высокая каменная стена.

Подъехав ближе, Николас увидел, что на стене через каждые десять метров установлено по видеокамере, да и ворота непростые – бронированные, такие танком не прошибёшь. Непросто будет «Неуловимым мстителям» добраться до этого «гада и обманщика». Агент по внедрению зажмурился, затряс головой. Нужно взять себя в руки, успокоиться. Не дай боже, чтобы нанимательница уловила в его голосе или мимике искательность – тогда всё, провал.

– Опустите стекло, – сказал механический голос из динамика.

Опустил, раздвинул губы в равнодушной улыбке.