По океану, стало быть, плыла ладья. На палубе всего один человечек, вовсе маленький. Митя прищурился и увидел отважного мореплавателя совсем близко. Ба, так это же Митридат Карпов, собственной персоной! Какое у него испуганное лицо, как тревожно озирается он по сторонам! Не иначе потопнуть боится.

Дурачина, хотел крикнуть своему двойнику Митя. Чего страшишься? Как это возможно – в самом себе потопнуть? Ничего не бойся, гляди вокруг без страха!

Но маленький моряк не слышал. Его мучили жажда и голод, он изнывал от палящего зноя.

– Воды, – шептал он пересохшими губами. – Ох, жарко!

Здесь Митя очнулся. Увидел пустую дорогу, вихрящийся снег и совсем близко лицо Данилы. Тот прижался к Митиному лбу ледяной щекой.

– Э, сударь мой, да у тебя чело хоть трут зажигай. Господи-Разум, где ж тут жильё?

Пустыня сибирская! А всего-то сотня вёрст до Москвы.

И ветер как завоет, как сыпанёт холодной крупой по лицу!

Нет уж, лучше жара и море.

Митя снова закрыл глаза и в тот же миг почувствовал, как его обдувает горячий, солёный бриз. Опыт и чутьё бывалого моряка подсказали: приближается ураган. Он оглянулся и затрепетал. С дальнего края неба, стремительно разрастаясь, неслось облако. Оно быстро меняло цвет и форму. И море сразу потемнело, лодку закачало из стороны в сторону.

Здесь должен быть остров, Митя твёрдо это знал. Привстал на цыпочки и увидел в отдалении жёлто-зеленую кочку, торчавшую над волнами.

Туда, скорей туда!

Он бросился к кормилу, навалился всем телом. И пошла гонка – кто скорей: туча или чёлн.

Бег наперегонки длился нескончаемо долго, так что уж и силы были на исходе.

Всего один раз кормщик оторвался от руля – чтоб глотнуть воды из глиняного кувшина.

Но влага оказалась не освежающей, а горькой, противной.

Митя даже заплакал от обиды и разочарования.

Вдруг увидел над собой Данилу – отощавшего, с серой щетиной на лице. – Пей, – сказал Данила, – пей.

Н всё это не имело касательства до главного: успеет ли Митя достичь острова, прежде чем грянет буря.

Раздутый парус щёлкал и хлопал, того и гляди лопнет, но пока держался. А ветер всё крепчал. Ни в одной книге Митя не читал, что бывает ветер такой силы. Чтобы гнуло к самой палубе, чтобы с головы сдуло всю растительность до последнего волоска!

Огромная волна подняла ладью. Прямо перед собой Митя увидел каменный зуб скалы. Ну всё, конец! Но волна вскинула судёнышко ещё выше, перенесла через риф и опустила в бухту.

Шторм мгновенно стих. То есть где-то вдали ещё ухало и порыкивало, но здесь, в бухте, царило совершённое безмолвие. Жёлтый песок, белое небо, слепящее солнце. Яркое-преяркое, смотреть больно. Митя прикрыл глаза рукой, отяжелевшей от борьбы со стихией.

Вот тебе на! Солнце-то квадратное!

Он похлопал глазами и увидел, что солнце светит через небольшое слюдяное оконце. Жёлтым оказался не песок, а сосновая стена свежей срубки, да и небо было никаким не небом. Белёный потолок, вот что это было.

Сам Митридат лежал на скамье, под пахучим тулупом, в маленькой светлой комнате.

В углу был ещё кто-то, оттуда доносилось сонное дыхание.

Митя скосил глаза, потому что поворачивать голову не хватило сил. Это там Фондорин спал, прямо на полу, привалившись спиной к стенке. Вид чудной: щеки и подбородок заросли седыми волосами, на голых плечах драная бабья кацавейка, на ногах вместо сапог лапти. Что за метаморфозы? И куда подевался чудесный остров?

Все-таки повернул голову и поморщился – так неприятно она зашуршала по жёсткой соломенной подушке. Что за нелепица?

Дотронулся до макушки. Господи святый! Где волосы? Вместо них одна колючесть. Так, выходит, не приснилось про то, что волоса ветром сдуло?

– Данила-а! – позвал он, тоненько – сам разжалобился.

Фондорин дёрнулся, захлопал глазами.

– Очнулся! – воскликнул он. – А я знал! Кризис-то миновал! Всю ночь тебя трясло, только к утру отпустило. Ждал-ждал, пока глазки откроешь, да и пал жертвой Морфея. Ну-ка, ну-ка… – Поднялся, сел рядом. – Так, взгляд ясный, губы не обмётаны. И лихорадки нет. Теперь на поправку пойдёшь.

– Где мои волосы?

– Обриты. Медицинская наука утверждает, что при ослаблении телесного механизма через волосы сила уходит и жар сильнее, оттого больных стригут под корень. Опять же сам видишь, хоромы тут нецарские. Зачем паразитов приваживать?

– А почему вы так странно одеты? Неужто в лес возвращаетесь?

Данила запахнул на груди свою незавидную одежонку.

– Понимаешь, дружок, мой кошель в Солнцеграде остался. Мы ведь тут, на постоялом дворе, уж неделю проживаем. Что у меня было, продал. Часы работы славного Бреге пошли на покупку снадобий: медвежьего сала, липового воска, трав. За сапоги нас пустили в это скромное помещение. Сюртук и жилет обратились дровами, печку топить. Из прежнего гардероба у меня остались одни штаны.

– Как же мы теперь доберёмся до Москвы? – задал Митя тот самый вопрос, с которого началась его болезнь.

– Денёк-другой полежишь, на это достанет моих панталонов. А там пустим в бой резервы. – Он показал на стену, где на крючке висела нарядная Митина одежда. – Выменяем на какие-никакие тулупишки, валенки, тебе шапчонку либо пуховый платок, остаток же употребим на пропитание. Денька за четыре добредём, дорога не дальняя.

Не четыре дня до Москвы шли, а все шесть. Очень уж Митя был слаб. Пройдёт версту-другую, и всё. Дальше Данила его на руках несёт.

От такой задержки у путешественников вышло совершённое банкрутство. На последней ночёвке, в селе Тушине, пришлось расплатиться за ночлег и щи Митиным тулупчиком.

Поэтому в Первопрестольную вступили греческим зверем кентавром, так что встречные пугались, а некоторые даже крестились:

Митя сидел на Даниле верхом, продев руки в рукава большущего тулупа. Рукава болтались, полы едва прикрывали Фондорину чресла. Поначалу тулуп спереди был расстегнут, чтоб Даниле видеть дорогу, но потом пришлось запахнуться, потому что седоку дуло, и продвижение сильно замедлилось, ведь чудо-конь ступал вслепую. Если рытвина или ухаб, Митя предупреждал.

Хорошо путь до дома Павлинаникитишниного дяди, князя Давыда Петровича Долгорукого, был простой, не заблудишься: от Тверской заставы всё прямо, до Страстного монастыря, а там налево, вдоль бывшей Белогородской стены, где Сенная площадь.

Долго ли, коротко ли, но дошли-таки. Встали перед чугунной, ажурного литья решёткой. Вот он, дом с ионийскими колоннами, с дремлющим каменным львом над лестницей. Где-то там Павлина – чай пьёт или, может, музицирует. Только близок локоть, а не укусишь. Сунулись в ворота – какой там. Приворротный служитель на оборванцев замахал руками, ничего слушать не хочет. Фондорин спрашивает:

– Дома ли её сиятельство Павлина Аникитишна?

А тот ругается, говорить не желает.

Митридат ему:

– Скажите Павлине Аникитишне, это Митя с Данилой Ларионычем. Она рада будет.

– Ага, – гогочет проклятый. – То-то гости дорогие. Кофе-какавы вам поднесёт. А ну кыш отседова! Стойте, где все стоят, дожидайтеся!

А в сторонке таких голодранцев целая кучка. Жмутся друг к дружке, притоптывают от холода. Один крикнул:

– Что, съели? Есть же наглые. В ворота попёрлись!

Другой пожалел:

– Сюда идите. Барыня скоро выедут. Она добрая, каждому подаст. Усмехнулся Фондорин, горько так.

– Видишь, друг мой, не больно-то нас здесь ожидают. Женщины – создания нежные, но краткопамятные. Чем ранее ты это усвоишь, тем менее будешь страдать в зрелые лета. Идём прочь.

– Нет, Данила, подождём! – взмолился Митя. – Может, она и правда скоро выедет!

– И подаст нам милостыню? – едко спросил Фондорин.

Однако не ушёл – встал в сторонке, сложив руки на груди. Драный тулуп предоставил в полное Митино владение. Так и стоял гордо, прикрыться половинкой овчины не желал.

А полчаса спустя ворота отворились и на улицу выехала обитая медвежьим мехом карета с двумя форейторами, по-английски.