Нет! Уже не от холодного ветра захватывает сейчас дыхание! Осторожно ослабляя рывки рыбы согнувшимся удилищем, Федя высоко подымает руку. Только бы выдержала леса! Наконец из лунки показывается темный клюв, блестящий, будто покрытый черним лаком, глаз, ярко-красное перо грудного плавника. Федя нагибается, подхватывает под жабры и далеко отбрасывает от лунки большого полосатого окуня. Секунду рыбак смотрит на добычу взглядом человека, который вновь обрел зрение.

— Пашка! — кричит он низко согнувшемуся над лункой приятелю. — Кверху рыба пошла! Под самым льдом лови! Пашка! — повторяет он еще громче, и вдруг до него доносятся знакомые воркующие звуки:

— Пп-подошел к-косяк! Слышь, что ль? — страшным шепотом, обернувшись, сипит Пашка. — К-клев на уд-ду!

И тоже поднимает удилище, круто согнувшееся под тяжестью рыбы.

…Не раз перевертывается Федя на теплой постели, тревожа осоловелого Бориса, который только было успеет приладиться в какой-нибудь уютной складке толстого ватного одеяла. Но что Феде до этого рыжего лентяя!.. Вот он вновь шагает с дорогим другом своим Пашей к озеру… И, удивительное дело, опять гололедица, а идти не скользко! Вот они догнали деда Макария.

— Тпру! — кричит дед. — Садитесь, знаменитые рыбачки, подвезу!

Розвальни останавливаются. Заира оглядывается назад. Федя подходит и ласково гладит ее мягкую теплую губу. А потом Федя и Паша усаживаются в сено и кобылка мчит их веселой рысью до самого озера.

— Москвичи к тому берегу подались! — говорит Макарий. — Ослобонили место. Значит, теперь местному рыбарю раздолье!

И верно, в заливе маячит только одна фигура.

— Это дядя Яков! — радостно кричит Федя.

Ребята подбегают ближе, но оказывается, это не Яков, а Адамыч — человек с московского Птичьего базара.

— Вот! — говорит он. — Прошу! — И протягивает моток лесы. — Наилучший, «Сатурн». Берите бесплатно. Это хороший, не подведет! — И лицо у Адамыча очень угодливое. И водкой от него как будто не пахнет, как тогда, на базаре.

— Нет, дядя, шалишь! — говорит ему Паша. — Ишь, каким ласковым прикинулся. Раз надул — больше нет тебе веры!

Но тут Адамыч исчезает из виду.

— Давай здесь лунку вырубим! — предлагает Паша.

И Федя начинает рубить. Какая чудесная пешня! Так и летят ледяные брызги! А кругом снег валит и валит, мягкий, пушистый, большими хлопьями. А где-то вдалеке ветер насвистывает что-то очень знакомое, какую-то песню. Но Федя никак не может вспомнить слова. И мотив неуловимо меняется, убегает куда-то один, вместо него наплывает другой и тоже ускользает растаяв.

Вдруг Федя спохватывается.

— А жерлицы? Обязательно надо проверить! — говорит он Паше. Тот весело подмигивает, запускает руку в ведро и вытаскивает сначала Федину рукавичку, а за ней здоровущего налима.

— Видал? — кричит он, поднимая извивающуюся рыбину.

А потом Федя садится на ведро, опускает в лунку блесну, и тотчас отдается в руку знакомый удар и гнется кончик удилища. И один за другим лезут из-подо льда толстые икряные окуни.

— Ай да Федюшка! Это я понимаю! Ты сегодня молодец. Слышь, что ль? — подходит к нему Паша и ласково похлопывает его по спине.

Но это вовсе не Паша, а Пашина мать подтыкает ему под бок сбившееся одеяло и обращается к матери Феди, которая, улыбаясь, перекусывает нитку и откладывает в сторону зачиненную рукавичку:

— Ты скажи! И мой-то, как к тебе пошла, вот так же во сне ворочается. Значит, тоже, поди, чего-то переживает. Наглядятся всего-то за день наши рыбачишки. Ну, спасибо за чай!

И, кивнув головой старой своей подруге, уходит, тихонько прикрыв дверь.

Что за рыба — пескари? Ничтожество! А ловить их весело. Быстра речка, чиста в ней вода; каждый камешек на дне видно. Разуешься, забредешь в воду, закинешь удочку. Глядишь, те, что помельче, подобрались вплотную и щекочут пальцы ног.

А по течению уже несется черненькая головка поплавка. Тюк! И болтается на крючке верткий золотоглазый толстячок с висячими, как у запорожца, усами…

Пескарями в деревне интересовались только двое: я да Никитушка. Славный был мальчонка, толковый, хозяйственный. В школе, бывало, учительница не нахвалится, дома — мать. Всюду успевал. И в колхозе помогал. Был один случай, председатель на собрании так и выразился:

— Не мешало бы, товарищи, и кое-кому постарше с Никиты Петровича (это с Никитушки-то!) пример брать. Пальцем не указываю, но, может быть, даже и его уважаемому родителю!

Так и сказал! Хотите верьте, хотите нет. А Петровичу всего-навсего четырнадцатый пошел!

Все бы хорошо, но уж очень обидчивый был паренек. С характером, самолюбивый.

— Никитка! — скажешь ему. — Возьми яблочко. Мне вчера из города прислали. Сахарные яблоки. Апорт.

— У нас, — ответит, — свои деревенские не хуже. Эвона сколько их на дереве!

Вынет из кармана падалец и жует. Через силу, вижу, жует, только что не давится. Потому, что сам знаю, каковы на той яблоне яблочки. А подарка, между прочим, так и не примет.

Или еще сообщишь:

— Охотники, Никитушка, из Калинина приехали. На «Москвиче». Красивая машина. Внутри диванчик мягкий. Говорят, ребят катали. Наверно, и тебе посчастливилось?

— Нужен, — фыркнет, — мне этот «Москвич»! Чуть маленько в болотце свернул — и ни с места. Буксует. Насилу вчера вытащили. То ли дело наш «газик» колхозный — по любой дороге пролезет!

…Ах, да! Я ведь начал про пескарей. Значит, стоим мы и ловим. Вдруг потащил Никитушка рыбу, а удилище у него в кольцо. «Эге! думаю, здесь дело не пескарем пахнет!» Подошел ближе и вижу: здоровенный голавлище на крючке ворочается. Таких в нашей речке никто и не видывал. Не иначе, как с Волги зашел. А леска, знаю, у Никитушки тонкая, пустяковая.

Стоит мой рыбак, шепчет что-то, бледный, — все веснушки на носу пересчитать можно, согнулся и обеими руками удочку на себя тянет. Вот-вот упустит рыбину!

Тут и меня разобрало:

— Чего ж ты, — кричу, — на себя тащишь, козья голова! Разве так можно? Ходу, дай ему ходу!

Послушал Никитушка. Немного отдал лески. А голавль дальше тянет. И в самые коряги целит.

— Забирай, — кричу, — левее, недотепа ты эдакий! Смотри, сейчас заведет! Заходи в воду глубже. Не сахарный, не растаешь!

А он и так выше колен забрел; все штаны мокрые.

— Давай теперь к мысику! На песок! Да смотри у меня, лески не слабь!

Все исполняет Никитушка точно, как по боевому приказу. И тащит головля на самую мель. Тут я коршуном кидаюсь на добычу и хватаю рыбу под жабры.

Вытащил головля на берег, от воды подальше. Сел на бугорок, еле-еле дух перевожу. Никитушка рядом стоит, тоже задыхается. И голавль на травке лежит, жабрами ворочает.

Отошел немного Никитушка, перевел на меня глаза и будто в первый раз увидел: вроде мы с ним и знакомы никогда не были. А потом насупился вдруг, скривился лицом, да как заревет…

Меня даже в испуг бросило:

— Что, — спрашиваю, — с тобой? Ногу, что ли, напорол?

— Нога, — всхлипывает, — целая. Откуда здесь стекла? А зачем ты на меня орал? Зачем козьей головой дразнил? На меня бригадир и тот голосу не подымает! Думаешь, городской, так тебе и можно! Ученый еще! Чего я тебе сделал?

Я только руками развел.

— Фу! — говорю. — Вот еще чудак. Да не ори я — разве бы тебе такую рыбину вытащить?

А он молчит. Только всхлипывает. Потом смотал удочку, забрал голавля под мышку и ушел домой.

А к вечеру иду по деревне и вижу: стоит Никитушка у колодца, глядит на меня и смеется.

Подходит не спеша и говорит:

— Извини, дядя Миша, зря я на тебя осерчал. Конечно, кабы не ты, не видать мне этого голавля. А получилось все из-за характера моего… Тяжелый все-таки у меня характер!

И вздохнул. Глубоко так вздохнул…