Кто знает, как у них там беседа протекала. Но, как темнеть стало, окончилась. Опять полез дед в мешок: там у него оболочка ватная оказалась — Васьки-внучка старое одеяло.

Лег дед, укутался, еще маленько каплями подушился и такого храпака задал, что вокруг его бороды трава подогнулась, словно пшеница от ветра в родном поле акатовском.

А в комиссии, греха таить нечего, плохо в ту ночь спали. Секретарша у своих кавалеров кожаные пиджаки отобрала. На один легла, другим укрылась. Но все равно с непривычки сон не берет. К огню ближе подвалится — жар невозможный, уголья стреляют: дрова-то все больше елка. Обратно от костра отползет — сырость, свежо… А уж комары жрут!..

У мужчин и вовсе дело швах! Толстый вскоре брючину прожег. Ух и взвился, когда огонек его до живого мяса достал! И после этого залег от костра в отдалении. Но там озяб и такую дробь начал зубами отбивать, что не хуже, как на военном барабане. А тощий свернулся кренделем, но тоже, видно, сладость небольшая. Ни минутки спокойно не полежал.

В самую ночь у них и вовсе разгорелся скандал. Деда и то разбудили. Только он виду не подал, что проснулся. Храпел даже для порядка. Однако слушал. И тут многое разъяснилось.

Застынув окончательно, стал толстый через тощего у секретарши свой пиджак обратно требовать.

— Я, — кричит, — не обязан твоему баловству потакать! И если ты от жены гуляешь, то я за эти пакости туберкулез наживать не намерен. На черта мне туберкулез? И больше ты меня в свои художества не путай! Одно дело, что я тебе по службе зам. А другое, что по божескому закону — зять. И должен ты меня, как родственника, беречь. А то и супруге сообщить недолго!..

Вот какой у них перепляс получился! Вот тебе и секретарша! Дальше же самое главное пошло. Оказывается, в этой так называемой секретарше и была заложена вся пружина. Баранины, видишь ли, ей подешевле понадобилось, да курочек, да яичек. Да с милым дружком на природе погулять. А у мужиков свой интерес — рыбалка. Караси их, стало быть, заманили. Тогда и назначил тощий комиссию и командировки выписать повелел, а толстому наказал изготовить формы отчетности. Для отвлечения подозрений…

А что дальше было, дед Стулов не помнит. Сон его опять одолел.

Как рассвело, встали. Застрелил все-таки тощий птичку, хотя и не очень подходящую для питания, — филина. Сову иначе. На угольях ее обжарили и съели. Правда, без соли и хлебушка. Дед еще им свою порцию отказал. Я, говорит, человек пожилой, желудок у меня сморщенный и к голоду привычен. Тем более у него еще два пирога в секрете оставалось, огурцы да молоко невыпитое.

После завтрака опять поблудили вокруг этой болотины часочка два. Совсем ручная стала комиссия. Тихая. И начал их дед тогда учить хором кричать «ау!»

А потом вдруг послышалось — в большом расстоянии из ружья кто-то хлопнул два раза… И еще два.

Снял тогда дед Стулов картуз и крестом себя осенил:

— Ну, — говорит, — значит, не подкачали все же наши акатовские! Ухватились, нечистый дух, за почетную доску!.. А палит это Васька-внучок.

И к этим словам солнышко лучи пустило и заиграло все в лесу. Будто в сказке какой! Каждая на земле травиночка, каждая иголочка на елке, каждый листик.

И у деда на душе тоже расцвело:

— А теперь, — говорит, — айда-те, начальство! Пора!

В двенадцать ноль-ноль вывел дед комиссию обратно к деревне. Еще издали увидели, как машина лаком сверкает, а вокруг ее водитель похаживает.

Тощий, тот не выдержал. Бегом побежал. И как дорвался до колбасных изделий — слова оказать не может. Все только жует. Дед уже и домой понаведался и обратно пришел, а у него все желваки за щеками гуляют.

Спросил его все-таки дед:

— Чего же Александра Семеновича за председателем не посылаешь? Замзятя-то своего. А покуда он бегает, давай-ка продолжим беседу насчет развития нашей колхозной жизни.

Тут у тощего глазищи круглые сделались, как у той птички, которой утром позавтракали. Как он заорет водителю:

— Заводи скорее! Давай поехали!

И все сели и покатили. Дед им даже картузом вслед помахал. Крикнул:

— Заезжайте. Попытаем еще раз карасиков!

Только они не ответили.

А к вечеру потребовал к себе председатель бригадира, Мишу Ербакова. И велел ему без всяких возражений деду Стулову два трудодня записать. Не спорил на этот раз бригадир. Потому что, раз сказал председатель, — значит, все! Начальству всегда видней.

…Придет срок, обольются акатовские яблони кипенью белой, начнет зорька зорьке руку тянуть и шумно станет у нас в деревне. Тем более, дачников наедет тьма-тьмущая!

Дачники в Акатово прибывают разные. Тут и охотникам раздолье. И рыбакам можно душу отвести. И художникам найдется, что отобразить. Оно, пожалуй, для отдыха и не сыщешь места краше нашей сторонки. Воздух отменный, река — рукой подать. И пристань рядом. И сельпо… А лес? Строевой, сосновый, и к самым колхозным усадьбам подошел…

В то лето дачники в Акатово наезжать стали рано. Погода установилась уж очень теплая. И вскоре, как Первомай справили, свободных квартир по деревне почти не осталось.

Только у деда Стулова горница долго пустовала. В новом прирубе. Ах, ну и горница! Просторная, хоть и под беседу годится. Полы пареной мозжухой промыты. На половики ступить боязно — только что не накрахмалены. Налево ларь с яблоками сушеными. Шагнешь поближе, а ноздри так сами и раздуваются. Направо кровать дедовой работы, под орех, с резными загогулинами. А перины на кровати, точно сдобные пироги. Это уж бабка расстаралась… Насчет тех, кто там ползает либо скачет, можете не сомневаться. Нету! И в самые полдни в горнице всегда прохлада и даже чуть сумеречно. В том дело, что окна в сад вышли и листва от черемухи дробит солнышко… Век бы, думается, не ушел с такой квартиры!

Не сдавал же дед помещения по той причине, что насчет постояльцев был уже очень привередлив. У кого, к примеру, ребята малые — ни-ни! Нипочем не пустит. Но, конечно, если отказывал, то с деликатностью:

— Мне бы ничего, да вот бабку пожалеть надо. Не молоденькая. Тоже человек покоя требует. А внучат у нас и своих, слава богу, хватает. Полдеревни бегает — и все Стуловы. Так что, милые, простите, не могу!

И художниками брезговал. Это, объяснял, самый суматошный народ. У них и обеда-то никогда вовремя не соберут. Так и живут кувырком, как цыгане. А иной живописец такой тебе краской на штаны ляпнет, что и не отстираешь.

Охотников тоже не жаловал. Тем резал прямо: от вас, мол, всегда собаками пахнет… Вот он бог, а вон и порог!

Так в общем каждому нанимателю давал дед до поры персональный отвод…

И вот в конце июня подвалил к нашей пристани особенный катер. Заказной. На берег же сошел только один пассажир. В атласной пижаме и желтых туфлях с дырочками.

Рано утром это произошло. И народа поблизости никого не оказалось: все на работе были. Только дед с ночного дежурства возвращался, — он в ту неделю сарай с овсом сторожил. И вскоре затеял с пассажиром разговор. А после этого разговора флотские с катера начали чемоданы таскать. И даже сам капитан помогал.

И когда вещи в горнице у деда оказались, капитан под козырек взял и спросил:

— Разрешите узнать, Конрад Иванович, какие будут дальнейшие распоряжения?

— Возвращаться! — ответил приезжий. — А я здесь приземлюсь. Мне и с воды место приглянулось, и вот товарищ очень нахваливает. А Григорию Исаевичу передай, что прошу за делом присматривать. В оба! И мне каждую декаду сводку сюда. Телеграфом! Чтобы я находился в полном курсе!.. Понятно?.. Ну, пока!

И с такой солидностью после сказанных слов троекратно горло прочистил, что дед даже маленько плечи развернул и живот подобрал, как когда-то в дальние годы на строевой учебе николаевской.

Всем тут стало ясно, что прибыл в Акатово товарищ не обыкновенный, а весьма ответственный. Пофартило все-таки деду! Подобрал дачника себе по аппетиту.