Они так до конца ничего и не решили по камням. Мама обещала подумать, поискать и дать ему знать как можно скорее. А он пока описал, что хотел бы сделать — какую форму, и они вдвоем долго подбирали варианты оправы. У него горели глаза! Он смотрел на окончательный эскизный проект и понимал, что сумел объяснить — мама поняла. Смотрел на нее с восторгом, и от избытка чувств впервые не знал, как выразить всю свою благодарность. И поцеловал ей руку, прижавшись потом к ней лбом… Мама только тихо выдохнула:

— Ох, Ромка… ты держись, сынок.

Что с ним происходило все эти дни, он не понимал, но это были лучшие дни в его жизни.

А потом он услышал ее запах — ускользающий, невесомый… легкий. Это было в их офисе, где он подписывал у отца накладную на металл для кольца. Они прикинули вес, согласовали все и вдвоем вышли, направляясь в хранилище. Едва открыв дверь кабинета, он сразу понял — только что в приемной была она. И окинув помещение диким взглядом, кинулся на улицу. Не увидел там ее и с отчаяньем оглянулся на отца. Тот, напряженно наблюдая за ним, тихо подсказал:

— Камеры видеонаблюдения.

Они увидели ее, в панике выбегающую из здания с каким-то пакетом в руках. Лицо только мелькнуло, но Роман жадно выхватил его выражение и побелел — оно было перекошено от ненависти. Она что-то шипела сквозь зубы, губы брезгливо шевелились… Села в короткую «Ниву» и умчалась, газонув с места. Номера не было видно, но на той стороне улицы, в маленьком обувном бутике тоже были установлены камеры и вскоре они знали номер машины, а потом и ее имя и фамилию. А потом и адрес. В ее квартире обживалась квартирантка, которая не знала куда уехала хозяйка. Но он не унывал, потому что сейчас все было не так безнадежно, как вначале. Он найдет ее — это было просто вопросом времени.

Ее звали Оксана Петрова. Ему понравилось ее имя — звучное, гордое. Или ласковое, домашнее — Сана, Саночка. Он проговорил про себя: — Оксана Строгова. Потом сказал это вслух и посмотрел на отца — тот улыбался.

Никаких известий от батюшки и Саныча не поступало до десятого мая. Все это время я, как и все односельчане, сажала огород. Особых усилий это не потребовало — землю обработали небольшим трактором. Картошку, пару мешков которой притащили соседи, тоже сажали под трактор. Потом я посеяла семена на грядки, еще до этого прибралась во дворе. В общем, работала. Погода стояла замечательная — теплая, солнечная, с короткими дождями по ночам. В один из дней, ближе к обеду, ко мне зашел Саныч и пригласил в гости — на пироги.

Надо сказать, что его жена — тетя Света, была коренной псковичкой, родом из Печор, и пекла роскошные пирожки в русской печи — подовые. Очень крупные, не глазированные, а присыпанные мукой, с совершенно пресным тестом — ни сладким, ни соленым. Начинкой для таких пирогов всегда служила или слегка подтушенная капуста, или толченая вареная картошка.

Моя мама готовила иначе — на свой, украинский манер. Капусту она бы слегка прижарила, а в толченую картошку добавила бы румяный лучок. Но это были бы уже другие пироги — безумно вкусные, но не те. Непонятно вообще — что такого было в этих псковских пирогах? Но пахли они так, что… нет, не выделялась слюна, не просыпался дикий аппетит. Но это был запах ДОМА, запах пирогов, которые, скорее всего, многие века ели наши предки на всей европейской территории бывшего Союза, вкус и аромат которых служил эталоном этого продукта для нас где-то на подкорке, на генном уровне. Другого объяснения я не знала.

Поэтому приглашение Саныча и его жены приняла с радостью.

Наевшись до отвала пирогов и других вкусностей, и уже с трудом дыша, мы устроились с ним вдвоем во дворе, на уже установленной по случаю прихода весны качели. Я бы с радостью улеглась на нее сейчас, укрывшись теплым пледом, и слегка прикорнула, расслабившись. Но понятно было, что есть новости и разговор предстоит серьезный.

— Ксана, НАШ клад копать мы не будем, — огорошил меня хозяин. Я молчала, а что тут скажешь? Ждала пояснений.

— Ты сказала, что мамка твоя… она считала, что заложили захоронку наши лешие. Мы с братьями поговорили о том, что ты рассказала. Так и есть. Не только я помню колечко и бусы. Так что точно — лешие. Так вот — им и выкапывать.

Я немного не понимала: — Так нет же никого уже. Сгинули… померли.

— Не-ет, тут ты не в курсах немного. Маленькая была, тебе и знать не надо было. Жена у Прохора померла в родах и дите, — тяжело вздохнул Саныч, — это знаешь, что значит?

— ???

— Отвернулся Лес от нас, от всего рода нашего отвернулся, дочка. Тогда совпало все так — страна распалась, беззаконие, безвластие… порубки да браконьеры. Да еще и Прохору дар достался, а он музыкой бредил… скрипку даже ему отец купил, вот… Пришлось отпустить учиться.

Он оттуда жену привез — широкоплечая, плоская… в общем — не разродилась она. А Лес не помог… чужая она была, рвалась отсюда, его за собой тянула. Он забросил все из-за нее, выматывала она его, душу вытягивала. Потом болото стало наступать, дуб засох, марь подступать к селу стала… люди пропадать, ты не помнишь? Валентина… Сашка Дроздов… два мальца… Тогда и отец его с мамкой ушли. Зачем, куда — неизвестно. Похоже на жертву, так же? А может и живы где-то… А Прохор все равно дар потерял — совсем. Да и хотел ли он его тогда? Вряд ли…

А когда понял… смирился. Он сейчас в Рдейском монастыре послушником… больше десяти лет. Не принимает его постриг настоятель и все тут. Или монастырь не принимает… Туда и не попадешь просто так — Рдея сама решает кого пустить, а кого — нет. Мы тут с мужиками подумали-подумали и решили звать его обратно. Не просто так его в монахи не берут — знак это, не иначе.

Там красота, конечно, — мечтательно расслабился Саныч, — на острове кружева из красного кирпича среди такой природы… Болото, оно тоже… иногда сердце заходится — красота какая! Это хорошо, что монастырь стали восстанавливать. Они только еще начинали тогда, а он и пошел к ним. А куда еще? Я был там пару раз, так он просил не приезжать. И вот мы тут подумали — почему?

— И почему?

— Так тоскует же он! Я для него, как напоминание о всех нас. Природа там та же, а вот по людям, по родичам он тоскует, Ксана. Так что я за ним завтра еду. Расскажу, что нашли захоронку, которую отец его заложил. Пускай едет — достает. Может и дар к нему вернется — нужен же Хозяин тут, сильно нужен. И еще… даже тебе говорить боюсь, что утворил я. Ты поддержи меня, дочка, а то страшно мне что-то.

— Давайте, дядь Саша, вы мне расскажете, а я вам. Раз такое дело… — ждала я его рассказа, умирая от любопытства.

— Меня здесь десять дней не было. Ты и не заметила — работы по горло было. А я в Якутию смотался тем временем. Вот так… Слухами земля полнится, Ксанка… лешинка там живет, якутяночка. Зовут Сардиланой. Диамант, а не девка, но зараза редкостная. Замуж не выйдет никак. Младшая сестра уже год, как за мужем второе дите родила, а старшая сидит дома… беда родительская. Двадцать семь лет уже. Норовистая, как дурная кобыла.

Дядя Саша тяжело вздохнул и с отчаяньем каким-то глянул мне в глаза. А я пока ничего не понимала.

— Уговорил я ее к нам ехать, — заторопился он скороговоркой объяснять мне ситуацию, — она замуж не хочет и всем отказывает по непонятной дури. Вбила себе в голову, что нужна она только как инкубатор — чтобы дать мужу исключительное потомство. Ну, ты знаешь про лешинок…

— И что? А сюда согласилась зачем?

— Сватом я ездил, Ксана. Все рассказал, как на духу — что жениха из монастыря вытянуть нужно, что край наш пропадает. Что от нее не рожать детей требуется, а Хозяйкой в болота наши прийти, Хозяина вернуть им, к жизни вернуть его. А это не фунт изюма, да-а… Сказал честно, что он о ней ни сном, ни духом. Что не верит он в другое будущее для себя, кроме монашества… Она скоро приедет, Ксана. Согласилась. Просто женой бы не пошла, а вот воевать едет. Может, ей чего-то такого и надо было? Хороша она, как майский цвет, и цель у нее серьезная — женская.