– Я в миру живу, Ослаб! В миру, который мучается и страдает от телесных и душевных болезней. Мне трудно взирать на него безучастно...
– И ты вздумал исправить его? Излечить болезни? – Старец будто еще крепче потянул за незримые цепи, придавливая к земле. – Ты воскресил мирскую девицу, отогрел ее, отдал огонь своего сердца, но чего достиг? Ты вторгся в сакральное, чтобы спасти одну жизнь, и погубил две чистых души. Что теперь станет с этими безумными братьями?.. Нельзя искушать мир чудотворством, аракс, нельзя искушать его жалостью. Твой род владеет таинством Ража, вы способны летать нетопырями, видеть чувствами, но не над миром след подниматься в небо – над полем брани. И зреть не боль и страдания супостата – его уязвимые места. Ибо ты воин Засадного Полка, защитник сего мира, а не лекарь. Коли так, то где же твое Ярое сердце и Ярое око? Разве Преподобный лекарей сбирал под сень монастырей и ставил под свои стяги на поле Куликовом? Оставь миру мирское. Ты Сергиев воин, хранитель русского воинственного духа. Что станет с воинством, если мы станем хлопотать об устройстве мирской жизни?
– Меня учил отец – Ярое сердце – это солнечное сердце, – проговорил Ражный. – Впрочем, как и Ярое око...
– Потому он и умер от инфаркта, – перебил судья. – Разве солнце – это только свет и тепло? Разве его стихия не сжигает заживо? Не превращает в пустыню плодородные долины, не сушит рек, не насылает потопы, разрушая вечные льды?.. Ярое сердце – грозное сердце, так заповедал Преподобный Сергий. Иначе бы не выжило его воинство, давно бы расстриглось, растворилось в миру, развеялось пылью. А вместе с ним и Русь давно бы канула в небытие, сгинув под пятой бесчисленных врагов... Храбрость, мужество, отвага – это все для мира, это его утехи. Для засадника же только Ярое, грозное сердце! Потому воинство и нуждается в ином, монастырском житье и послушании, чтобы не растратить его в мирской суете. Ты не следовал этой заповеди, внук Ерофеев, и не заметил, как сам погряз в том, что призван всего лишь защищать.
– Нельзя войти в реку и не замочиться...
– Можно! – оборвал его Ослаб. – В этом и есть суть воинства! К ярому вотчиннику оглашенные и близко подступиться не смеют, а твое Урочище обложили со всех сторон, самого чуть не пленили...
– Осаду я снял...
– А должен был не допустить ее! Карать беспощадно всех, кто по злому умыслу посмел приблизиться к вотчине! Дабы содрогнулся и устрашился всякий, посягнувший на тайну существования воинства. Этому учил тебя отец?
– Учил... Но среди оглашенных было много безвинных, случайно вовлеченных, слепых...
– И ты решил отделить зерна от плевел? Судьей возомнил себя?.. Ты, Сергиев воин! Воин Полка Засадного! А полк сей тем и силен, что бьет внезапно, безжалостно и всегда из засады.
– Я не смогу быть жестоким к миру, – признался он. – Как весь мой род... Я вижу и чувствую все его пороки, его низость и падение; иногда я его ненавижу и презираю за проявление алчности, вероломства, продажности и рабской покорности. Порой мне кажется, мир обойдется и без Сергиева воинства, поскольку жестокость достигла такого уровня, что он сам готов принять на себя все страшные грехи и купаться в крови. Не во вражеской – в братской, разделившись надвое и поднявшись друг против друга. Зачем такому миру Засадный Полк? И мне хочется, рыская волком, резать его беспощадно... Но стоит взмыть над головами людей, которые еще называют себя русскими, и нет ничего на душе, кроме жалости. Россия обратилась в Сирое Урочище, а мир – в калик перехожих. Личность каждого поделена на полторы сотни миллионов, а это почти ничто! Я вижу безликий мир, и оттого мне жаль его еще больше.
Ослаб переступил с ноги на ногу и чуть приподнялся, подтянув к себе посох.
– Разве не было в нашем Отечестве подобного, внук Ерофеев?.. Было такое время на Руси. Но протрубил Сбор Ослаб, в миру носящий имя князя Пожарского, и Пересвет Козьма Минин повел Сергиево воинство на супостата... Я слышу отчаяние в твоих словах, аракс, а оно приходит к засаднику тогда, когда исчезает из сердца ярость. Мне тяжко судить тебя, сын Сергиев. Коль не был бы ты последним из рода Ражных, не говорил бы с тобой – отправил каликом сирым, а то бы в вериги обрядил, дабы исторгнуть из тебя мирской дух. Но кто же станет летать нетопырем над полем брани?.. Не могу придумать наказания. Может, и вовсе пощадить тебя, в мир отпустить?
– В мир не уйду, – заявил Ражный. – Лучше уж в Сирое Урочище...
Ослаб отпустил свои цепи.
– Калик ныне довольно что в миру, что в воинстве – Ярых сердец недостает... Жди моего последнего слова!
И сейчас же возле старца появились два опричника, подхватили его под руки и повели. Ражный остался под древом Правды и думал, что так и придется стоять, пока старец не огласит приговор, однако персты Ослаба вернулись, наложили на руки смирительную цепь, голову повязали кумачовой лентой и из Судной Рощи привели в сруб, где осужденные ждали решения судьбы своей. И железа, и лента, и сам затвор имели символическое назначение; он мог спокойно сбросить оковы, перелезть через невысокую стену и уйти на все четыре стороны; никто бы не стал ни разыскивать, ни возвращать, ибо ушел бы не из Урочища – из лона Засадного Полка, став мирским человеком.
Он просидел в затворе до вечера, и с сумерками начались искушения – суд не заканчивался под древом Правды. Сначала пришел к срубу тщедушный от древности инок – хоть и сухожилия не подрезаны, а шел и ветром качало.
– Знавал я деда твоего, Ерофея, – прошелестел он. – Тут слышу, внука его судили и в затвор спрятали... Уходить тебе надобно, не дожидаясь последнего слова. Оно и так известно – быть тебе каликом перехожим. А их сейчас в Сиром Урочище добрых полсотни. Вот и поделишь ты себя на столько частей – что останется?.. Уходи, я вот тебе руку подам!
– Спасибо за совет, – старости поклонился Ражный. – Пятидесятая часть – это еще не пыль, не понесет ветром, как мирского человека.
– Суд-то ведь сотворился неправедный, – зашептал инок. – Ослаб из ума выжил! Где ему судить и о воинстве радеть? Стряхни железа и беги, покуда время есть. Ты ведь единственный продолжатель рода, об этом след подумать. Каликам нельзя жениться, дабы калик не плодить, а ты еще молод, холост и сына не родил...
Ражный вспомнил суженую, и затомилось сердце... После него, уже в темноте, пришел совсем молодой аракс, может, ровесник Ражному – с оглядкой и испуганным задором в глазах.
– Сейчас только о тебе и говорят. Как ты Скифа в кулачном одолел! Никто же не видел его в бою, один ты с ним сходился. Говорят, на лету перехватил его науку и теперь ею владеешь. Научи! Я в долгу не останусь – отведу от тебя и казнь, и гнев Ослаба. Я его внук!..
– Ступай к Скифу, проси его.
– Да он в могилу с собой унесет – никого не научит!
– А я не могу... Видишь, в железах.
– Я сниму их! И скажу деду об этом!
– Не ты надевал, брат...
Ближе к полуночи явился опричник, что под видом стареющего инока Радима приходил к Ражному в Урочище.
– Выведал я, какое слово скажет Ослаб, – сообщил он. – Вериги на тебя возложить и каликом в Сирое Урочище отправить. На заре придут за тобой, в кузницу поведут.
– Пусть сам скажет, а я повинуюсь его слову и казнь приму, – смиренно ответил Ражный.
– Врешь ведь, не хочешь в цепи!
– Не хочу. Но и в мир не хочу.
– Есть выход – ступай бродяжить по свету, – посоветовал Радим. – Останешься в лоне воинства, а когда вернешься из странствий, Ослаб уж другой будет, а дважды за один грех не судят.
– Я бы пошел, – тоскливо вымолвил он. – Да ведь бродяжат-то от переизбытка ярости, когда тесно становится в Засадном Полку.
Далеко за полночь Ражный увидел из оконца мерцание свечи и в самом деле чуть не сбежал из затвора.
– И ты пришла искушать? – спросил он горько.
– Нет. Ждала, когда перестанут ходить искусители, – сказала суженая. – Боялась, поддашься и уйдешь...
– Зачем же пришла?
– Сначала хотела разделить твою участь. Забили б тебя в вериги – пошла бы за тобой в Сирое Урочище, – призналась Оксана. – Честно сказать, ждала... Хотела заклепать на тебе цепи и себя приковать к ним. И пойти так... Не бойся, не отяжелила бы груз твой, напротив, половину бы на себя взяла... Да не достались вериги ни тебе, ни мне. Обманули искусители...
