Ражный представил себе, что здесь будет после поединка, посмотрел на ближние к ристалищу деревья с кривыми, когда-то побитыми, обезображенными стволами и встал.
– Не жалко?
– Что – не жалко?..
– Да цветы. Потопчем...
– Весной еще насею! Пойдем? – Хозяин кивнул куда-то в сторону. – На экскурсию.
– Я уже все посмотрел, – проронил он.
– Не все... Иди за мной!
Через несколько минут Голован привел его к церковной изгороди и остановился возле единственной свежей могилы с угловатым камнем вместо креста. Вверху был высечен знак аракса – дубовая ветвь с тремя желудями, а ниже только фамилия «Стерхов»...
– Завещал здесь схоронить, – объяснил хозяин. Урочища. – Здесь он пировал и одержал победу. И схватки с тобой ждал, тешил надежды... Ты не радуйся, что тебе засчитали победу. Это всего лишь дань новым традициям.
– Я и не радуюсь, – буркнул Ражный: могила Стерхова тоже была засеяна портулаком, словно продолжение ристалища...
– Но ты бы уложил Стерхова, – вдруг сказал Голован. —Я старый аракс и вижу. Тем паче род твой знаю.
– Бабка надвое сказала...
– А Скифа берегись... Он сам кожу драть умеет. Пять лет назад схватились мы в Белореченском Урочище, и в сече заломал он меня. – Отец Николай отвернулся, чтобы не показывать глаз. – Ей-богу, после этого в трех поединках наверху был, инока Сыромятова в зачине чуть жизни не лишил, еле живого с ристалища потом унес и выходил... Но поражение от Скифа так и гложет мою душу до сей поры. Хотел уж челом бить боярому мужу, чтоб свел нас во второй раз...
В батюшке бродил неуемный и страстный дух – верный признак того, что бывал он не только на ристалищах, а на Святом Пиру попировал. Тем самым он чем-то напомнил Ражному деда Ерофея, и высказанная им сейчас боль поражения в поединке со Скифом внезапно всколыхнула давнее, полузабытое чувство мести, с которым он однажды отправлялся на Валдай.
– Добро, Голован. Если позволишь, на себя твою обиду возьму.
– А вот этого позволить не могу! – внезапно посуровел отец Николай. – Молод еще, чтобы чужие страсти на себя возлагать. Со своими справься сначала... Да, кстати, помнишь, что ваш поединок – Тризный Пир?
– Калик говорил... И жаль, что Тризный.
– Ох, не шали, Ражный! – Голован погрозил пальцем. – Слышал я, как ты Колеватого одолел! Как рубаху снял... Не дело это, каждый раз выходить на ристалище, словно на поле брани. Презрение к смерти – это прекрасно, но прекраснее, когда есть любовь к жизни. Не след побоища устраивать в дубравах...
– Ты священник, Голован, тебе, конечно, проще разбираться в вопросах жизни и смерти. – Ражный вздохнул и посмотрел на могилу несостоявшегося соперника. – Но меня так отец учил, извини.
– Потому араксы из твоего рода и живут недолго, – заметил тот. – Ни один Ражный не перетянул за полтораста лет.
– Да нам и этого хватает...
– Ты весь в отца... Точнее будет, в деда. Даже обликом похожи. – Голован задумчиво усмехнулся, погладил бок. – Я с ним не схватывался, нет... Мы с Ерофеем на Святом Пиру пировали, под Можайском и на Бородинском поле танковые колонны жгли... Славно попировали, супостата так напотчевали и упоили, да еще когда под Курском опохмелиться дали на старые дрожжи, более уж и чарки поднять не мог... Да... С батюшкой твоим мы после войны на ристалище сошлись... Боярый муж свел, чтоб я с молодого дубка листья зеленые стряс. А он уж и тогда был ярый, хотя по возрасту Сбору не подлежал и потому на фронт ходил с мирскими... Я как схватился с ним в Муромском Урочище, так сразу понял: быть ему Пересветом... От твоего папаши память ношу. На, погляди!
И завернув рубаху, показал оторванную от ребер и так и не приросшую кожу...
Следующим этапом работы Верховный уже наметил установление контакта со старцем, томящимся в застенках НКВД. Никого другого, кроме майора Хитрова, он бы не решился посылать к «фанатику», ибо чем глубже проникал вождь в ирреальное, метафизическое явление, тем более ощущал агрессивную активность среды и тем сильнее хотелось, чтобы о его тайне не знала ни одна живая душа.
Однако бывший выпускник духовной семинарии, несмотря на свои нынешние убеждения, слишком хорошо знал известную формулу – человек предполагает, а Бог располагает. Вызванного на совещание в Ставку Жукова Верховный попросил остаться и задал ему вопрос, который уже задавал многим членам Госкомитета Обороны:
– Как вы думаете, товарищ Жуков, по какой причине самолеты противника терпят катастрофы на вверенном вам фронте?
Командующий сразу понял серьезность и сложность вопроса.
– Такие случаи имеют место, – признал он. – Полагаю, их уже около десятка.
– Если быть точным, их уже семнадцать, и пять требуют уточнения, – расхаживая по кабинету, сообщил Верховный. – Я не хочу укорить вас, товарищ Жуков, в том, что вы включаете их в сводки сбитых. Если эти стервятники упали на землю и не донесли свой смертельный груз до цели, значит, они... действительно сбиты. Меня интересует, кем сбиты, товарищ Жуков, с помощью каких вооружений и средств? Что вы можете сказать по этому вопросу?
Челюсть маршала еще больше отяжелела и сильнее проступила ямка на подбородке – признак сильной и решительной натуры.
– По мне, товарищ Сталин, все равно, кто бьет. Хоть черт, хоть дьявол, хоть Господь Бог. Чем больше их свалится, тем меньше могил рыть...
– А почему только на вверенном вам фронте воюют против немецко-фашистских оккупантов и черт, и дьявол, и Господь Бог? Кто придавал вам все эти ударные части, товарищ Жуков?
– Я бы тоже хотел знать... Но суеверный стал, спугнуть боюсь своим интересом.
– И правильно делаете, – одобрил Верховный. – А известно вам, что в районе Боровска в ночь на восемнадцатое октября произошел... самопроизвольный взрыв боезапаса двадцати четырех танков противника, замаскированных в лесу?
– Известно, товарищ Сталин... Артиллеристы сутки после того разбирались, кто стрелял.
– Оказалось, никто не стрелял...
– Есть кое-что еще, кроме Боровска.... Позавчера третья танковая группа Гота предприняла наступление силами до двух дивизий. – Маршал небрежно ткнул указкой в карту. – В районе населенных пунктов Теряево и Суворово на этот случай была организована засада. Такие же танковые и огневые засады стояли у Васюково, Митяево, Ермолино... Немцы обошли их стороной и, по сути, прорвали фронт, открыли дорогу на Москву... Что стало с танковой колонной противника... это надо видеть, товарищ Сталин.
– Что с ней стало?
– Металлолом... Сырье для мартенов.
Верховный отошел к стене, затем к окну, чтобы не показать выражение лица, ибо на сей раз не владел собой.
– Какой род войск приписал себе уничтоженные танки немцев? Артиллерия? Или авиация? – через минуту совершенно спокойно спросил он.
– Никакой, товарищ Сталин. Ни у кого рука не поднялась. Бойцы говорят, ангелы небесные прилетали.
– Я обязан предупредить вас, товарищ Жуков. В будущем вы не имеете никакого права полагаться... на ангелов. На моих соколов возлагать надежды разрешаю; на ангелов – не разрешаю.
Маршал помолчал, все больше каменея лицом.
– Не хотел докладывать... Но вынужден. – Боевой и уже прославленный полководец отер лицо платком, снимая напряжение. – Десятого октября находился в районе Бородино... Того самого Бородино. На дорогу вышел старик. Я приказал остановить машину и вышел...
– Зачем вы это сделали?
– Не знаю... Что-то потянуло к нему.
– Продолжайте.
– Старик назвал меня Егорием... И сказал: ступайте смело, Сергиево воинство с вами.
– И все?
– И все, товарищ Сталин.
– А он не давал тебе... икону?
– Нет, ничего не давал. Только рукой махнул в сторону фронта – иди, говорит... Сам остался стоять у дороги.
Верховный остановился спиной к маршалу.
– Советую вам как старший товарищ, – наконец проговорил он. – Советую твердо стоять на земле... В делах духовных, товарищ Жуков, я разбираюсь лучше вас. Поезжайте на фронт.
