Авария, понесенная корветом, была чрезвычайно тяжела. Бушприт, этот, так сказать, ключ всей оснастки корабля, в своем падении увлек бизань— и фок-мачту. Как это всегда бывает в подобных случаях, состояние полного спокойствия и уверенности на судне моментально сменилось паническим ужасом.

Палубу завалили обломки всякого рода: канаты, клочья парусов, реи, бимсы. Матросы метались среди них, совершенно растерянные, не слушая ни увещеваний, ни угроз своих начальников и желая избегнуть только одного — смерти, которую они чувствовали над своей головой.

Надо заметить, что офицеры уже ранее хорошо понимали всю опасность положения, но никак не рассчитывали, что бриг своим смелым маневром так усложнит его. Они изо всех сил старались ободрить свою обезумевшую команду и внушить ей как можно дороже продать свою жизнь.

Между тем произошел новый инцидент, который сделал положение еще более отчаянным и безнадежным.

Капитан Родригес не покидал мостика, он твердым голосом продолжал отдавать приказания, делая вид, что не замечает признаков неповиновения, которые с момента катастрофы проявились среди его экипажа.

Бледный, с нахмуренными бровями, сжатыми губами, старый моряк машинально сжимал эфес своей сабли, бросая по временам вокруг себя холодные взгляды, ободряя своих офицеров и призывая их удвоить усилия и храбро исполнить свой долг.

Донья Менчиа и оба американских офицера молча и внимательно следили за всем происходившим, ожидая момента, когда им можно было бы начать действовать. В момент катастрофы все трое вздрогнули и приблизились к капитану.

Когда американский бриг, поворачиваясь, так ловко срезал бушприт корвета «Либертад», Рамирес и его матросы первые испустили крик ужаса и стали метаться из стороны в сторону, сея панику среди мексиканского экипажа.

Как только они увидали, что их пример подействовал, они изменили тактику и стали кричать, громко обвиняя капитана в том, что он изменник, что он хочет погубить экипаж, а корвет передать врагу. Какой-то мудрец сказал, что нет такой глупости, как бы ни казалась она нелепа, которая не приобрела бы себе доверчивых сторонников. В данном случае эта истина подтвердилась еще раз, что, впрочем, в какой-то мере оправдывалось отчаянным положением поверивших глупости людей.

В один миг матросы «Либертад» забыли все, чем они обязаны были своему капитану, забыли его заботы о них, забыли и долгие, страшные труды и опасности, которые он столько времени разделял с ними, забыли славу, приобретенную вместе с ним, и последовали гнусным наветам шайки неведомых бродяг. У них не хватило смелости храбро защищаться, как то повелевал им долг, но хватило дерзости обвинить своего начальника в измене. Схватив кто что попало, они ринулись беспорядочной толпой на шканцы с угрожающими криками.

Смущенные офицеры не знали, к чему им прибегнуть, чтобы вернуть этих людей к своим обязанностям; они столпились вокруг своего командира, решив или спасти его, или вместе с ним погибнуть.

Старый моряк ничем не выдал обуревавшего его волнения и бесконечной скорби, он был, как всегда, спокоен и бесстрастен. Со скрещенными на груди руками, с гордо вскинутой головой и уверенным взглядом ожидал он возмутившихся.

Последние не замедлили со всех сторон наводнить шканцы. Тем не менее, добежав до средней мачты, они остановились, удержанные невольным уважением, которое матросы всегда питают к своему капитану.

Шканцы составляют часть судна, предназначенную исключительно для офицеров, матросы имеют право появляться там, лишь когда этого требует выполняемый маневр.

Дойдя до мачты, взбунтовавшийся экипаж заколебался. Все почувствовали себя не на своем месте, и, наконец, остановились уже потому, что еще остававшееся в них чувство долга говорило им: уже одно их появление здесь составляет серьезный проступок.

Они остановились подобно тому, как останавливается у подошвы берегового утеса их родная стихия, море — пенясь, клокоча, но не смея проникнуть ни на один фут далее положенного предела. Они испускали раздраженные крики, грозили жестами, но ни шагу не делали вперед, хотя и не отступали.

Подобная нерешительность и почти робость не входили, однако, в расчеты тех, кто подстрекал их выйти из повиновения. Скрываясь в задних рядах, они кричали и жестикулировали сильнее других, стараясь изо всех сил раздуть готовую потухнуть искру.

Верхний дек корвета представлял в этот момент и безотрадное, и в то же время грозное зрелище. Среди беспорядочно нагромоздившихся обломков толпа людей с грубыми загорелыми лицами, с дикими взглядами, волнующаяся, угрожающая; в нескольких шагах перед нею — небольшая группа офицеров, спокойных, решительных, сомкнувшихся вокруг своего командира, который, наклонясь со своего мостика, словно парил над всем происходившим и укрощал взволнованные страсти. Несколько в стороне стояли донья Менчиа и два американских офицера. Они имели вид безучастных зрителей, но на самом деле внимательнейшим образом следили за всеми перипетиями разыгравшейся перед ними борьбы. Несомненно, в положении различных лиц в описываемую минуту, в чувствах, отражавшихся на их мужественных лицах, художник мог бы почерпнуть для себя замечательный сюжет для картины.

Вдали виднелся бриг, приближавшийся на всех парусах с очевидным намерением прервать затянувшуюся паузу, становившуюся с каждою минутой все невыносимее.

Настала минута гробового молчания. Обе стороны молча мерили одна другую взглядами, стараясь выбрать наиболее уязвимое место, чтобы одолеть противника. Ни слова не было произнесено, слышны были только монотонные удары волн о борта корвета и бряцанье оружия, за которое машинально хватались руки.

В этом молчании таилось что-то роковое, ужасное. Капитан наконец решил прервать его. Он понял, что ему надлежит употребить последнее усилие, чтобы вернуть к повиновению всех этих сбитых с толку людей. Он надеялся, что они не останутся глухи к словам его — своего командира, которого они так давно любили и уважали, с которым привыкли делить и опасность, и славу, и много раз могли убедиться в его благородном характере и любви к ним.