– Через какое-то время они начали таскать мне только что отрубленные головы. Я соскабливала с них мясо и бросала в ведерко с горючей известью.

– А голова? Человеческая голова, о которой вы упомянули? Ее вам тоже принесли только что отрубленной?

Она надолго замолчала, отвернулась от него, хотя и продолжала следить за ним краешком глаза.

– Это была голова человека, совершившего чудовищное злодеяние. Его казнили жители деревни.

– Казнили без суда?

Она улыбнулась, продолжая искоса поглядывать на него.

– Сомнений в его вине не было.

– А в чем она заключалась?

Она помедлила, затем, окончательно отвернувшись от него, шлепнула себя по виску.

– Он похищал детей. Похищал детей, переправлял через границу и продавал. И мне принесли его голову. У меня не было права отказаться. Это был многозначительный и великодушный жест, потому что моего сына тоже похитили.

– А вы сказали, что он умер.

– Тела детей нашли на обочине дороги. Похитители убили детей и бросили их. Возможно, когда они поняли, что индейцы пустились в погоню, шансов на то, чтобы уйти с детьми у них уже не было. Когда тела нашли, их уже объели хищные звери.

– А похитителей было несколько? И индейцы настигли и обезглавили лишь одного из них?

– Непосредственных похитителей было несколько. А заказчика похищения там никто не видел.

– А властям заявили?

– Чего ради? Да и что предприняли бы власти? Похитители крали детей из индейских селений в горах. Услышав об этом, представители властей просто-напросто пожали бы плечами. И, кроме того…

– Да?

– Индейцы уже убили одного из похитителей. И боялись, что власти возьмутся за них самих. Они там, как вы можете себе представить, люди темные. Они различают добро и зло, различают справедливость и несправедливость, но суд, прения, разбирательство, – все это не про них.

Он убрал лупу, закрыл футляр, поднялся с места.

– Жаль, что так вышло со снимками. Давайте еще разок попробуем.

Он сделал несколько шагов по направлению к двери, затем остановился.

– А живя среди индейцев, вы сами верили в духов? – спросил он. – Верили в колдовство?

Она посмотрела на него широко раскрытыми глазами. У нее перехватило дыхание.

– На вашем месте, – сказал он, – я бы сжигал каждую волосинку, остающуюся на гребешке. Сжигал бы обрезки ногтей и зеркала занавешивал бы.

Он насмешливо улыбнулся, излагая ей азы противодействия силам черной магии.

И вдруг из его «дипломата» раздался звон, сперва напугав, а затем рассмешив их обоих.

– Мой радиотелефон, – сказал он. – Возьму трубку уже на улице.

После его ухода ее начало трясти. Она не знала, не слишком ли себя выдала, подстроив ему ловушку в расчете на какое-нибудь неосторожное высказывание с его стороны. И она по-прежнему далеко не была уверена в том, что теперь, по истечении десяти лет, нашла именно того человека, на которого охотилась. Был, правда, способ на все сто процентов убедиться в том, что заказчиком тогдашнего похищения детей является именно он. Похититель, которому позднее отрубили голову индейцы, успел сказать им, что на ягодице у заказчика родимое пятно в форме паука.

Свистун не поехал ни на побережье, ни в Гриффит-парк, ни на кладбище Форест-лаун.

В своем видавшем виды «шевроле» он отправился в лос-анджелесский хоспис. Припарковал машину на стоянке, прошел в здание и очутился у стойки, к которой подходят все, кому хочется посетить умирающих.

Придвинул поближе к стойке пластиковое кресло, уселся в него. Долгое время никто не обращал на него никакого внимания. А потом пожилая женщина, сидевшая через два кресла от него, подавшись вперед, затеребила его за рукав.

– Раньше я вас здесь не видела.

– А я здесь впервые.

– Меня зовут Роза Маджиоре.

– А меня Уистлер.

– Как поживаете? И кого пришли навестить?

– В каком смысле, кого?

– Мать? Отца? Жену?

– Никого. У меня здесь никого нет.

– Понятно.

– Неужели?

Ее высказывание поразило его, потому что сам он как раз не понимал, чего ради сюда явился. Если, конечно, отвлечься от нестерпимого желания, охватившего его в кофейне "У Милорда", – желания уцепиться за слова покойного Гоча, пусть даже они представляют собой не более чем намек.

– Вы бы удивились, – сказала миссис Маджиоре, – сколько народу сюда приходит – и далеко не все, чтобы навестить родных или друзей.

– Вот как? А не могли бы вы объяснить мне, по какой причине они это делают?

– Ну, например, я знавала кое-кого, пришедшего сюда только затем, чтобы убедиться, что он не испугается.

– Не испугается при виде больных?

– Не испугается при виде умирающих. Вы же знаете, все, связанное со смертью, окружено для большинства из нас, особенно в нынешние времена, невероятной тайной. Когда я была маленькой, моих соседей забирали на кладбище прямо из дому. А до тех пор гроб с телом стоял в гостиной и старший сын или старшая дочь сидели возле него целую ночь. И покойников целовали в лоб. Даже в губы. Теперь такого уже не встретишь. И похороны настоящие, с отпеванием и с поминками, проводят все реже. Людей кремируют, прах ссыпают в урну – и все. Через год, бывает, заказывают панихиду. А бывает, что и не заказывают.

– И вам кажется, что в старину все это было организовано лучше?

Свистун искренне задал этот вопрос. Ему действительно было интересно узнать, что думает по этому поводу пожилая дама.

– Мне кажется, так было проще для тех, кто остается. Понимаете, что я хочу сказать? Может быть, так мы учились не слишком-то бояться смерти. Подумав, она добавила: – Хотя, может быть, я и не права.

– А кого вы сами пришли повидать?

– Мужа. У него рак. Сейчас у него наши дети. Один из них прилетел из Флориды, а другой из Техаса. Мне хотелось бы, чтобы они смогли попрощаться с отцом в мое отсутствие.

– А почему непременно в ваше отсутствие?

– Это же сыновья. Откуда мне знать, о чем именно захотят рассказать мальчики отцу из того, что не стоит слушать их матери?

Поглядев на него, она улыбнулась. И сразу словно бы помолодела.

Свистун улыбнулся в ответ, а она потрепала его по руке.

– Многих просто утешает, когда они приходят посидеть здесь. А может быть когда-нибудь вам самому захочется поговорить с кем-нибудь из умирающих, к которому никто не пришел.

– А такое здесь допускается?

– Здесь множество добровольных помощников.

Двое крупных мужчин, смахивающих на итальянцев, вошли из коридора в зал ожидания. Обоим было где-то под шестьдесят. И вид у них был настолько безутешный, словно оба только что потеряли отца. Отец умер в чужом и странном месте – и это, должно быть, напугало их. Они странно посмотрели на Свистуна – посмотрели так, словно выискивали в его внешности приметы смертельной болезни.

Они оказались сыновьями пожилой дамы, и она познакомила их со Свистуном. Мужчины так боязливо подали ему руку, словно боялись подцепить чужое заболевание или, как минимум, чужое горе. Затем один из них напомнил, что внизу их ожидают в машине, а миссис Маджиоре пошла в палату к мужу.

После ее ухода и чуть ли не бегства ее сыновей, Свистун вновь уселся в свое кресло, – но тут же вскочил, потому что в зал ожидания вошла наконец сиделка – вся в зеленом, на белом галстуке виднелась эмблема хосписа.

Она была скорее коротышкой, причем довольно неуклюжей, но держалась столь властно – и в то же самое время подозрительно и оценивающе (причем так, словно Свистун был не незнакомцем, а человеком, уже однажды нанесшим ей тяжкое оскорбление), что показалась высокой и стройной. Давненько Свистуну не попадались столь самоуверенные особы женского пола.

– Вы пришли не к больному, – сказал Мэри, и прозвучало это не вопросом, а констатацией факта.

– Да, не к больному.

– Но и не из простого любопытства, не так ли? И все равно этот вопрос прозвучал скорее утверждением.

Свистун покачал головой.

– И не затем, чтобы предложить свои услуги на общественных началах?