Она знала, что ее отец употребит эти деньги на множество добрых дел.

Она опустила монету сквозь щель в коробке и услышала, как она со стуком упала на дно.

Затем, опустившись на колени у одной из древних дубовых скамеек, чтобы помолиться, она взглянула на алтарь.

Цветы, которыми ее мать убрала алтарь в предыдущую субботу, все еще сохраняли свежесть и яркость цвета, и Гермия ощутила необычную радость, пронизавшую ее.

– Пусть в моей жизни что-нибудь произойдет, Боже, – молилась она. – Я хочу, чтобы моя жизнь стала полнее, чем сейчас.

Молясь, она чувствовала, как будто у нее вырастают крылья, которые унесут ее далеко" как уносили ее мечты, и она представляла себя улетающей в этот великий окружающий мир, о котором она знала так мало.

Там будут реальные горы, на которые она взберется, подобные тем, которые возникали я ее фантазиях; будут реки, через которые она переправится, и моря, по которым будет путешествовать.

– Дай мне все это, пожалуйста. Боже! – закончила она свою молитву.

Но, поднимаясь с колен, Гермия подумала, что, возможно, требует слишком много и Бог, как и ее отец, посоветует ей удовлетворяться той судьбой, которая ей дана.

– Я и так счастлива тем, что имею… столь многое, – пыталась она философски урезонить саму себя.

Но она знала, что этого ей недостаточно.

Вернувшись домой, Гермия обнаружила его пустым.

Она знала, что няня отправилась за покупками, а ее отец и мать посещали тех, кто обратился к ним за помощью.

Она удивилась, что ее не ожидала масса поручений относительно необходимых дел.

С чувством облегчения девушка подумала, что у нее появилась наконец возможность продолжить чтение книги, которая была захватывающе интересной.

Обычно единственным временем, когда она могла предаваться чтению, было время, когда она ложилась спать, но поскольку она тогда была уже настолько усталой, что могла лишь погрузиться в сон, ее чтение не продвигалось далее одной главы.

И вот теперь она принесла книгу из спальни наверху и, свернувшись в кресле у окна в гостиной, с наслаждением начала читать.

Она была так погружена в книгу, лежавшую у нее на коленях, что вздрогнула от неожиданности, когда открылась дверь гостиной.

Гермия с неудовольствием повернула голову, думая, что вошла няня, которая обязательно захочет, чтобы она или принесла что-нибудь вроде мяты из огорода, или нарезала салата на ужин, Но, к своему великому удивлению, она увидела свою кузину, вошедшую в комнату.

Мэрилин выглядела необыкновенно нарядной в своем платье, которое – как была уверена Гермия – было сшито по самой последней моде.

Во время войны шились прямые, простые платья, и большинство женщин – даже очень богатых – использовали для одежды в основном белый муслин.

Этот материал был до неприличия прилипчив к фигуре, не только подчеркивая и выявляя ее особенности, но порой и обнаруживая, как мало было надето под ним.

Теперь же появились более роскошные материалы, и лифы и рукава платьев украшались" вышивкой или кружевными оборками.

Платье Мэрилин было обшито по подолу тремя рядами кружев.

Поля ее шляпки были высоко загнуты, так, как Гермия видела на иллюстрации в «Журнале для Леди», а атласные ленты под ее подбородком и вокруг ее высокой талии наверняка были привезены из Парижа.

Несколько мгновений она лишь с изумлением глядела на свою кузину, находя странным, что та сама пришла в дом викария вместо того, чтобы послать кого-нибудь к Гермии с почти повелительным требованием прийти в усадьбу.

Затем она выбралась из кресла, сказав:

– Мэрилин! Какой сюрприз! Я так давно не видела тебя!

Мэрилин, казалось, нисколько не смутилась, хотя она не проявляла желания повидаться с Гермией с самого Рождества, и лишь ответила:

– Я была очень занята, но теперь мне нужна твоя помощь.

– Моя помощь? – повторила за ней удивленная Гермия.

Из всех людей, приходивших за поддержкой в дом священника, менее всего ожидала она услышать от Мэрилин просьбу о помощи, обращенную к ней, или к ее отцу, или к матери.

Графиня всегда недвусмысленно показывала свое отношение к тем, кто, как она считала, «тратит время на прислуживание низшим классам».

– Уж не думаешь ли ты, что они благодарны тебе? – слышала как-то Гермия ее разговор с викарием. – Насколько я знаю этих людей, они воспринимают все как должное и жалуются, что о них не заботятся еще больше.

– Мои прихожане не таковы, – услышала Гермия возражение отца. – Когда Елизавета в прошлом году была больна, мы оба были очень тронуты маленькими подарками, которые ей приносили из деревни каждый день, и тем, как люди молились о ее выздоровлении.

Графиня лишь" презрительно фыркнула, но Гермия знала, как искренно благодарна была ее матушка за заботу, проявленную к ней со стороны всей деревни.

Жители ее сами не обладали многим, но они хотели поделиться с ней тем, что имели.

Иногда это было всего лишь свежее коричневое яйцо, которое, они думали, она захочет на завтрак, или "букет цветов из их сада, или – оттек, кто был более практичным – соты с золотистым медом.

Гермия знала – хотя ее отец не смог убедить в этом графиню, – что важным было не столько само приношение, сколько то сочувствие я сострадание, которое шло от их сердец.

И теперь, идя навстречу своей кузине, Гермия невольно сравнила душевность этих селян с видом Мэрилин, которая, хотя и выглядела очень привлекательной в своих элегантных нарядах, сохраняла пренебрежительное выражение в глазах.

Она не стала целовать Гермию, а просто оглядывалась вокруг, выбирая самый удобный стул, и наконец осторожно уселась, как будто чувствуя неуверенность в ногах, способных подломиться под ней.

Гермия села на табуреточку, стоявшую перед камином, переложив с нее шитье, которое ее матушка оставила, уходя из дома.

Она знала, что Мэрилин сочла неаккуратным оставить его там.

Как будто взглянув на комнату глазами кузины, Гермия впервые обратила внимание на то, что ковер – потертый, занавески выцвели, а одна из латунных ручек, оторвавшаяся от столика в углу комнаты, так и не была вставлена на место.

Но она гордо подняла голову, сказав себе, что не променяла бы небогатый дом викария, полный любви и счастья, на всю роскошь усадьбы – что бы: там ни думала о них Мэрилин.

Затем она посмотрела на кузину с любопытством, ожидая, что та скажет.

– Я надеюсь, что могу доверять тебе, – сказала Мэрилин с жесткой ноткой в голосе, не оставшейся незамеченной Гермией.

– Доверять мне? – переспросила она. – Что ты имеешь в виду?

– Я должна доверять тому, к кому обращаюсь, – ответила Мэрилин, – – и не могу подумать, что ты, будучи дочерью священника, могла бы поступить коварно или – "как мой папа называет это – «не по-спортивному».

Гермия напряглась.

Но затем, уже было готовая защитить себя, она сдержала резкие слова, сказав спокойно:

– Мы знаем друг друга уже восемнадцать лет, Мэрилин. Если ты все еще не представляешь, на что я способна, мне нечего сказать, чтобы убедить тебя, какова я в действительности.

Как будто не желая раздражать ее, Мэрилин быстро ответила:

– Нет, нет, конечно, нет! Просто мне немного трудно говорить о том, что я хочу попросить тебя сделать.

Гермия хорошо понимала неловкость, которую испытывала Мэрилин.

Ведь она не виделась с Гермией уже пять месяцев, с тех пор как они вместе были на семейном рождественском ужине.

Чего не любила семья викария, : так это рождественский ужин, проходивший каждый год в усадьбе.

Сезон добрых намерений и пожеланий, Рождество, отмечающее рождение Христа, всегда был очень напряженным для викария, проводившего большое количество служб в церкви в это время.

Кроме того, он посещал тех, кто был болен или немощен, чтобы прийти в церковь.

– Я смертельно устал, – слышала Гермия разговор отца с матерью в прошлое Рождество, когда нужно было идти в усадьбу на ужин. – Чего бы я больше всего хотел сейчас, моя дорогая, так это посидеть с тобой и детьми перед камином и выпить бокал портвейна.