Однажды тихим октябрьским рассветом, давным-давно, и даже еще давнее, через гребень Олдерли Эдж,[1] ехал верхом на лошади один фермер. Ехал он из Моберли на ярмарку в городок Макклесфилд.

Утро выглядело пасмурным, но погода была мягкая, легкие туманы то и дело перебегали дорогу, леса стояли безмолвны, похоже было, что день распогодится. Фермер пребывал в хорошем расположении духа, свою снежно-белую кобылу не понукал; ему хотелось, чтобы на ярмарку она пришла не уезженной. Назад-то он вернется пешком, но зато и богатым человеком!

Мысли его уже были в городе, пока сам он только еще находился на гребне холма, и как раз подъезжал к тому месту, которое носило неприятное название Воровское Логово. В этом самом месте лошадь вдруг остановилась и ни кнутом, ни шпорами не давала себя уговорить. Вообще-то она понимала, что такое шпоры и кнут, и строгие окрики хозяина тоже слышала, но глаза, которые на нее смотрели и не давали ей шелохнуться, были сильнее и шпор, и кнута.

Прямо на самой тропе, где, можно поклясться, только что никого не было, стоял старик, высокий ростом, длинноволосый и длиннобородый.

– Ты идешь, чтобы продать лошадь, – сказал он. – Я пришел ее купить. Сколько ты просишь за нее?

Но фермеру хотелось продать лошадь именно на ярмарке, там ведь будет много покупателей и можно будет поторговаться. Он довольно грубо велел старику посторониться, он, мол, не собирается из-за него опоздать на торжище.

– Что ж, ступай своей дорогой, – сказал старик. – Лошадь никто не купит. Я буду ждать тебя здесь на исходе дня.

В следующий миг его уже не было, и фермер не сумел бы объяснить, как он исчез и куда он девался.

Денек стоял теплый, а в таверне было прохладно, и все, кто глядел на кобылу, в один голос говорили, что это прекрасное животное, гордость Чешира, королева среди кобыл. И все сходились на том, что лучше лошади в тот день на ярмарке не видали, но никто почему-то даже не сделал попытки ее купить.

Когда небо разрумянило запад, изрядно уставший и в кислом настроении фермер покинул городок Макклесфилд.

У Воровского Логова лошадь застыла: старик их поджидал.

Решив, что любая цена лучше никакой, фермер согласился продать ему лошадь.

– Сколько ты дашь за нее? – спросил он.

– Достаточно. А теперь следуй за мной. И прошли они мимо Семи Елей и Золотого Камня в сторону Грозовой Вершины и Седловины Пней. И остановились они перед огромным камнем, как бы вставленным в склон холма. Старик поднял посох и легонько дотронулся до камня, и тот раскололся под звук громового раската. При этом фермер свалился с лошади и стал на коленях просить пощадить его и отпустить домой невредимым. Пусть лошадь останется, Бог с ней. Только бы ему сохранили жизнь, довольно с него и этого.

Чародей, а старик именно и был чародеем, велел фермеру встать.

– Я обещаю тебе, с тобой ничего не случится, – сказал он. – Не пугайся, тебе предстоит увидеть истинные чудеса.

За камнем находились железные ворота. Их как раз чародей и отворил и повел фермера с его лошадью по узкому туннелю в самую глубь холма. Свет, довольно слабый, но приятный для глаз, указывал путь. Проход кончился, и они вступили в пещеру, где взгляду фермера предстало удивительное зрелище – сто сорок рыцарей в серебристых доспехах, и рядом с каждым из них, кроме одного, – снежно-белый конь.

– Они все спят зачарованным сном, – сказал чародей, – пока не наступит день, а наступит он непременно – когда погибель будет грозить Англии, а английские матери будут в слезах. Тогда выйдут они все из глубин этого холма и в битве, трижды выигранной и трижды проигранной на равнине, сбросят врага в море.

Потом бедный фермер, онемевший, от священного ужаса, последовал за чародеем в соседнюю пещеру, где кучами были насыпаны золото, серебро и драгоценные камни.

– Бери сколько сможешь унести в уплату за лошадь. И когда фермер набил драгоценностями свои карманы (обширные, как и его земли), завернул в рубаху и еще зажал в кулаках, чародей спешно провел его к выходу и вышвырнул за железные ворота. Фермер споткнулся, прокатился раскат грома, он оглянулся, но увидел только голый камень. Фермер был один на холме, неподалеку от Грозовой Вершины. В небо поднялась круглая полная луна, наступила ночь.

И хотя много лет спустя он старался отыскать это место, ни он и никто после него не мог снова увидеть железные ворота. Нелл Бек говорила, что она их однажды видела, но всем было известно, что Нелл Бек сумасшедшая, и когда она умерла, ее похоронили под размытым берегом на краю поля, которое до сих пор носит ее имя.

Проходя мимо купе, проводник постучал в дверь.

– Уилмслоу через пятнадцать минут!

– Спасибо! – отозвался Колин.

Сьюзен стала убирать сотворенный за дорогу разкардаш: прочитанные журналы, яблочные огрызки, шкурки от апельсинов, пустые пакеты. Колин в это время стягивал поклажу с вещевой полки. И вот уже через три минуты они сидели на кончике вагонных кресел, пальто – через руку, чемоданы в другой руке, как всякий пассажир во веки веков до них, а также и после, впавшие в то паршивое состояние, которое называется «конец путешествия», когда и делать ничего не делаешь, и расслабиться – никакой возможности. Эти последние мили показались им самыми длинными.

Платформа в Уилмслоу была густо уставлена встречающими, да еще из вагонов выплеснулась куча народу. Тем не менее, Колин и Сьюзен без труда узнали среди толпы Гаутера Моссока. Обтекая его, толпа редела. Люди всасывались в ворота, где был обозначен выход в город. Колин и Сьюзен стояли одиноко на дальнем конце платформы. Гаутер, издали помахав ребятам, уже приближался к ним широкими шагами.

Он напоминал дуб: не слишком высокий, крепко-костный, с тугими мышцами. Лицо у него было круглое, хорошо вылепленное, голубые глаза откликались веселыми морщинками на то, что произносил рот. Его спину плотно обтягивал твидовый пиджак, а на ноги, чуть кривоватые, как бревна старинного дома, были натянуты бриджи, засунутые в шерстяные носки чуть выше раздувшихся лодыжек. На голове его сидела слегка потерявшая форму фетровая шляпа, а подбитые гвоздиками ботинки высекали искры, пока он шагал по платформе.

– Привет! Я думаю, вы и есть – Сьюзен и Колин, а? Голос у него был высокий и напоминал порывы осеннего ветра.

– Да, это мы, – сказал Колин. – А вы – мистер Моссок?

– Я. Только, пожалуйста, давай без этих твоих «мистеров». Меня зовут Гаутер. Ну, пошли. У Бесс ужин готов, а мы совсем еще и не дома.

Он подхватил чемоданы, и они спустились по лесенке на привокзальную площадь, где стояла фермерская тележка на высоких красных колесах, а в оглоблях ждала белая мохноногая лошадь с косматой гривой.

– А ну-ка, Скэмп! – сказал Гаутер, забрасывая чемоданы в тележку.

Пестрый лэрчер,[2] спавший на подстилке, поднялся и с опаской поглядел на усаживающихся ребят. Гаутер поместился между ними, и вся компания, проехав под железнодорожным мостом, двинулась по последнему перегону в этом путешествии.

Вскоре городок остался позади, а тележка покатилась по проселку, бегущему между широкими полями, слева и справа обсаженному высокими деревьями.

Ребята вели с Гаутером неторопливую беседу о том о сем, и Скэмп понемножечку признал их – он подошел и положил голову на сиденье между Гаутером и Сьюзен.

– А это-то что такое? – вдруг сказал Колин. Они как раз повернули за угол. Впереди, приблизительно на расстоянии мили[3] от них, точно из земли, вырос огромный холм. Был он высок, и темен, и мрачен. А на правом склоне его, почти у самого подножья контуром на горизонте вырисовывались островерхие крыши домов и колокольни церквей, высившиеся над макушками деревьев, которые плотным одеялом покрывали склоны холма.