Все в один миг изменилось, стоило оркестру заиграть музыкальный финал оперы.

- Идемте, - оживилась маленькая Юсупова. – Ну, идемте же! Папенька велел непременно быть в римском зале после спектакля!

Я помог встать супруге, и потянул ее в фойе. Нервозность Зинаиды передалось и мне, или на кону было осуществление важнейшей части моего глобального плана – лишь Господу нашему ведомо. Однако же Надежду мне приходилось, чуть ли не тянуть за собой, как бурлаки тянул лямку грузовых барж на Волге.

- Ваше императорское высочество, - поприветствовал я выходящего из императорской ложи регента. – Вынужден признаться, был бы рад видеть вас в любом ином месте, кроме этого.

- Вот как? – несколько опешил Бульдожка. – Отчего же? Или вам, Герман Густавович, не по сердцу пришлось гостеприимство князя Николая?

- Отнюдь, - еле сдержался, чтоб не хмыкнуть. Но очень уж любимое словечко поручика Ржевского к месту пришлось. – Мы с Надеждой Ивановной искренне впечатлены вкусом и расположением его сиятельства.

- Что же тогда? – нахмурился Александр.

- Сейчас, на глазах у всех, генерал Ле Фло станет просить вас спасти его любимую Францию. И вы, ваше высочество, станете его слушать. Мне же будет стыдно это видеть даже и со стороны.

- Стыдно?

- Истинно так. Стыдно, Александр Александрович. Как было бы неловко общаться с любым иным пособником злодеев и преступников.

- Объяснитесь уже, - поморщился князь. – Что вы мне тут... кружева плетете.

- Злоумышленники, что готовились отравить вашего брата в Ницце, пользовались во Франции если и не полной поддержкой правителей, то уж точно их молчаливым попустительством. Те же, что совершили покушение на вашего батюшку, императора Александра Освободителя, имели точнейшие сведения о маршруте следования императорского кортежа, но и о времени проезда оного. Что это, как не злой умысел французов? Ныне же, они, пособники заговорщиков и злодеев, до сих пор укрывающие у себя злейших врагов Империи, станут слезно просить вас вмешаться в исполнение истинно Божественного замысла...

- Да уж, - слегка смутился регент. – В этом свете...

Тут великого князя под руку истинно, что схватил князь Юсупов и буквально поволок к дальнему от спуска в зал окну.

- Папенька сказал, чтоб я смотрела и хорошенько запомнила то, что увижу, - выговорила нерешительно слышавшая наш с Бульдожкой разговор Зинаида. – Он сказал, что все мы присутствуем на историческом свидании, когда решается судьба Франции...

- Истинно так, сударыня, - продребезжал, буквально взявшийся из ниоткуда, князь Горчаков. – Истинно так...

И обернулся ко мне, тут же переходя на французский, которым владел лучше многих парижан:

- Что вы себе позволяете, щенок, - сохраняя совершенно невозмутимо-доброжелательное выражение на физиономии, заговорил канцлер. – Ныне наше слово может прогреметь на весь мир, как решающее судьбу войны и мира. И если ваше тявканье...

- Что вы вообще способны видеть и слышать, старый дурак? – надменно оттопырив губу, процедил я, стараясь не сорваться на крик. Склонности к языкам ни у меня, ни у Германа отродясь не было, но язык галлов достаточно прост, чтоб я мог связно выражать свои мысли. В то время как, этот старый дипломат меня откровенно раздражал. – Вас нужно, как нашкодившего котенка, макать в лужу, чтоб вы сумели, наконец, разглядеть за внешней пышностью выгоду для Отчизны? Молчите-молчите. Вы уже довольно наделали глупостей.

Прекрасно отдавал себе отчет, что только что приобрел себе врага. Весьма опытного, влиятельного и имеющего отличную память. Опасного. Но старого. Оставалось надеяться, как бы цинично это не звучало: что до своей кончины, князь Горчаков не успеет доставить мне слишком уж много неприятностей.

Как отчетливо понимал, что своими действиями вызвал, мягко говоря, недоумение императорской семьи. В первую очередь тем, что нахально вторгся в несвойственную для скромного гражданского чиновника сферу межгосударственных отношений. Надеялся лишь, на то, что моя выходка пробудит у хозяев страны в первую очередь любопытство, а потом уже раздражение.

И все-таки, тем вечером, пятнадцатого апреля тысяча восемьсот семьдесят пятого года, покачиваясь на мягких рессорах австрийской выделки экипажа, поглаживая узкую ладошку заметно нервничающей жены, я улыбался. Чувствовал себя, если и не победителем, то где-то около того. Верил, что Господь Вседержитель не попустит, и все у нас – у моей семьи и у моей многострадальной Родины – будет хорошо.

В конце мая, по неведомо кем заведенной традиции, государственные присутствия столицы переходят в этакий – спящий режим. Министры, их заместители, столоначальники и виднейшие специалисты отлучаются в летний отпуск. А без визирования документов вышестоящими начальниками у нас, как известно, ничего не делается.

Потому, последняя декада апреля и весь май в канцеляриях всех без исключения министерств и ведомств, самое горячее время. Составляются отчеты, инструкции и рескрипты. Принимаются, наконец, решения, откладывавшиеся чуть ли не полгода. Заседания следуют за консультациями. Посыльные снуют по центру Санкт-Петербурга, едва не сбивая с ног праздно прогуливающихся обывателей. Город превращается в настоящий потревоженный муравейник. В этом году, сорок дней перед отпуском дались мне особенно трудно. Слишком многое нужно было сделать, слишком многого от меня хотели.

Уже на следующий же день после той примечательной встречи посланника Франции с регентом Империи, меня вызвали на, что называется – суд. Официально. Соответствующую бумагу доставил мне прямо домой суровый императорский фельдъегерь, и я под настоящим конвоем бравых гвардейцев был препровожден в Мраморный дворец, в кабинет великого князя Константина. Где все было подано именно что как судилище святой инквизиции над еретиком.

Князь Константин, на правах старшего по возрасту из всех членов императорской семьи, по центру. Князья Александр и Владимир – по краям. Барон Жомейни, как товарищ сказавшегося больным князя Горчакова, на месте, где должно быть должен находиться прокурор. И военный министр Милютин – не решившийся даже открыто взглянуть мне в глаза, или как-либо поздороваться, когда я только вошел, за адвоката.

Видимо подразумевалось, что я должен был всерьез впечатлиться обстановкой, и ощутить всю глубину своего грехопадения. Только мне было, честно говоря, плевать. Этим цирком они добились как раз обратного эффекта. Всего меня вдруг наполнила некая удаль, кураж – если хотите.

- Мы вызвали вас, ваше высоко превосходительство, - угрюмо, даже и не подумав поздороваться в ответ на мои поклоны, выдавил из себя князь Константин Николаевич. – С тем, чтоб вы могли оправдать себя.

- В чем же? – улыбнулся я, внутренне гадая, расписаны ли у присутствующих роли так, как я сам себе нафантазировал? Или Жомейни и Милютин пребывали там лишь в качестве консультантов.

- Примирив Германскую империю и Французскую республику, - тут же оправдав мои подозрения, без особенного, впрочем, воодушевления, как по ранее готовому циркуляру, подал голос заместитель министра иностранных дел. – Мы, Российская империя, могла показать всему миру нашу силу и влияние. Теперь же, может статься, нас посчитают слабыми. Готовыми во всем потакать Бисмарку. Не достойными того, чтоб прислушиваться к нашему мнению. И вина в этом, несомненно, лежит ни на ком другом, нежели на вас, господин первый министр...

Я кивнул. Этого не было сказано, но и так было ясно, что регент отказался помогать Франции решить разногласия с Германией мирным путем. Теперь же им нужен был виноватый. Мальчик, на которого можно будет показывать пальцем, оправдывая свои же поступки. Только у меня было особое мнение. Оправдываться? Извиняться? Помилуй Боже!

- Вот оно что, - еще раз улыбнулся я. – Отлично. Значит, у князя Бисмарка ныне все-таки развязаны руки. Просто превосходно!

- Да чему же вы радуетесь-то, Герман Генрихович? – деланно вскинулся князь Владимир. – Ныне же судьба ваша может быть решена...