Аннабель-Ли
Это было давно, это было давно,
В королевстве приморской земли:
Там жила и цвела та, что звалась всегда,
Называлася Аннабель-Ли,
Я любил, был любим, мы любили вдвоем,
Только этим мы жить и могли.
И, любовью дыша, были оба детьми
В королевстве приморской земли.
Но любили мы больше, чем любят в любви, —
Я и нежная Аннабель-Ли,
И, взирая на нас, серафимы небес
Той любви нам простить не могли.
Оттого и случилось когда-то давно,
В королевстве приморской земли, —
С неба ветер повеял холодный из туч,
Он повеял на Аннабель-Ли;
И родные толпой многознатной сошлись
И ее от меня унесли,
Чтоб навеки ее положить в саркофаг,
В королевстве приморской земли.
Половины такого блаженства узнать
Серафимы в раю не могли, —
Оттого и случилось (как ведомо всем
В королевстве приморской земли), —
Ветер ночью повеял холодный из туч
И убил мою Аннабель-Ли.
Но, любя, мы любили сильней и полней
Тех, что старости бремя несли, —
Тех, что мудростью нас превзошли, —
И ни ангелы неба, ни демоны тьмы
Разлучить никогда не могли,
Не могли разлучить мою душу с душой
Обольстительной Аннабель-Ли.
И всегда луч луны навевает мне сны
О пленительной Аннабель-Ли:
И зажжется ль звезда, вижу очи всегда
Обольстительной Аннабель-Ли;
И в мерцаньи ночей я все с ней, я все с ней,
С незабвенной – с невестой – с любовью моей —
Рядом с ней распростерт я вдали,
В саркофаге приморской земли.
«Из всех, кому тебя увидеть – утро…»
Из всех, кому тебя увидеть – утро,
Из всех, кому тебя не видеть – ночь,
Полнейшее исчезновенье солнца,
Изъятого из высоты Небес, —
Из всех, кто ежечасно, со слезами,
Тебя благословляет за надежду,
За жизнь, за то, что более, чем жизнь,
За возрожденье веры схороненной,
Доверья к Правде, веры в Человечность, —
Из всех, что, умирая, прилегли
На жесткий одр Отчаянья немого
И вдруг вскочили, голос твой услышав,
Призывно-нежный зов: «Да будет свет!» —
Призывно-нежный голос, воплощенный
В твоих глазах, о, светлый серафим, —
Из всех, кто пред тобою так обязан,
Что молятся они, благодаря, —
О, вспомяни того, кто всех вернее,
Кто полон самой пламенной мольбой,
Подумай сердцем, это он взывает
И, создавая беглость этих строк,
Трепещет, сознавая, что душою
Он с ангелом небесным говорит.
«Один прохожу я свой путь безутешный…»
Один прохожу я свой путь безутешный,
В душе нарастает печаль;
Бегу, убегаю, в тревоге поспешной,
И нет ни цветка на дороге, ведущей
в угрюмую даль.
Повсюду мученья:
В суровой пустыне, где дико кругом,
Одно утешенье,
Мечта о тебе, мое счастье, мне светит
нетленным лучом.
Мне снятся волшебные сны – о тебе.
Не так ли в пучине безвестной,
Над морем возносится остров чудесный,
Бушуют свирепые волны, кипят
в неустанной борьбе
Но остров не внемлет,
И будто не видит, что дико кругом,
И ласково дремлет,
И солнце его из-за тучи целует дрожащим лучом.
Напев
Юношеское стихотворение
Напев, с баюканьем дремотным,
С крылом лениво-беззаботным,
Средь трепета листов зеленых,
Что тени стелят на затонах,
Ты был мне пестрым попугаем —
Той птицею, что с детства знаем —
Тобой я азбуке учился,
С тобою в первом слове слился,
Когда лежал в лесистой дали,
Ребенок – чьи глаза уж знали.
А ныне Кондоры-года
Так мчатся бурею всегда,
Так потрясают Небесами,
Летя тревожными громами,
Что, замкнут в их жестокий круг,
Я позабыл, что есть досуг.
И если час спокойный реет,
И пухом душу мне овеет,
Минутку петь мне не дано,
Мне в рифмах быть возбранено.
Иль разве только, что огнями
Все сердце вспыхнет со струнами.
Приложение
Аль-Аарааф
Поэма
Подстрочный перевод Константина Бальмонта
Часть I
О! Ничто земное, только луч
(Цветами назад отброшенный) очей Красоты,
Как в тех садах, где день
Восходит из самоцветов Черкесских —
О! ничто земное, только журчанье
Сладкозвонное лесного ручейка —
Или (музыка сердцем страстного)
Радости голос тихонько так ускользающий,
Что, словно ропот в раковине,
Отзвук его длится и будет длиться —
О! ничто из наших прахов —
Но вся красота – все цветы,
Что слушают Любовь нашу, и красят наши
рощи —
Расцвечивает тот мир дальний, дальний —
Звезду бродячую.
То было сладостное время для Нэзасэ – ибо там
Мир ее лежал, раскинувшись на золотом
воздухе,
Близ четырех сверкающих солнц – покой
на время —
Оазис в пустыне благословенных.
Далеко-далеко – в морях лучей, что кружат
Горный свой блеск над безоковной душой —
Душой, что едва лишь (волны столь сцепленны)
Прорваться может к ее предуказанной
верховности —
К отдаленным сферам, время от времени,
она мчалась,
И к нашей наконец, единой Богом
возлюбленной —
Но, ныне, владычица царства, что на якоре,
Она взглянула в Бесконечность —
и преклонила колени,
И, среди воскурений и вышне-осененных псалмов
Омывает в светах четвертичных свои
ангельские члены.
Счастливейшая теперь, очаровательнейшая
на той дальней, чарующей земле,
Где «Помысл Красоты» родился,
(Прядями ниспадая средь множеств
дрогнувших звезд,
Словно женские волосы средь жемчугов,
доколе, вдали
Не зажглась она над холмами Ахейскими,
и там пребыла)
Она взглянула в Бесконечность —
и преклонила колени,
Пышные облака, сводами, над нею свивались —
Знаменья соответствующие прообразу мира ее —
Зримые лишь в Красоте – не нарушая
созерцания
Другой красоты, искрящейся сквозь свет —
Прядь, что вилась вокруг каждой звездной формы,
И весь опаловый воздух красками окаймлен.
Торопливая бросилась она на колени на ложе
Из цветов: – были там лилии, как те,
что вздымали главу
На красивом Мысе Дэукато[3], и устремлялись
Так ревниво кругом, чтобы прильнуть
К летящим шагам той – гордость глубокая —
Что любила смертного – и так умерла[4]
Сефалика, зацветающая юными пчелами,
Обвивала багряный свой стебель вокруг
ее колен: —
И цветок-жемчужина – Требизондой
прозванный[5],
Жилица высочайших звезд, где некогда
пред ней поблекли
Все другие обольстительности: —
медвяная роса того цветка
(Сказочный нектар, язычниками ведомый)
Дурманно-сладкий, падал каплями с Небес,
И пал на сады непрощенных
В Требизонд – и на один солнечный цветок
Столь подобный ей, вышней, что, и в этот час,
Все пребывает он, терзая пчелу,
Безумием и непривычной грезой: —
В Небесах, и по всей их округе, лист
И венчик волшебного растения в скорби
Безутешной томится – в скорби, что клонит
главу его,
И в безумьях раскаиваясь, что уж давно улетели,
Вздымая свою белую грудь к благовонному
воздуху,
Как провинившаяся красота, которую пожурили,
и она стала еще более прекрасна: —
И Никтансии тоже, священные как свет,
Она боится овеять благовонием, делая
благовонной ночь. —
И Клития была там самоуглубленная
средь множества солнц[6],
Меж тем как упрямые слезы бегут
по ее лепесткам. —
И этот цветок возжелавший, что вырос
на Земле[7] —
И умер, прежде чем едва в рожденьи взнесся,
Пронзив свое сердце душистое, дабы воспарить
Дорогой своей к Небесам из королевского
сада: —
И лотосом Валиснерия, сюда заплывший[8]
В ратоборстве с водами Роны: —
И самый чарующий твой, пурпурный аромат,
о, Занте![9]
Isola d’oro – Fior di Levante!
И цвет Нелюмбо, что вечно и вечно
колышется,
С Индусским богом любви уплывая вниз
по священной реке[10] —
Красивые цветы, и волшебные! которым
доверено
Вознести песни Богини, благоуханиями,
до самых Небес[11]: —
«Дух! чья обитель – там,
В небе глубоком,
Где чудовищное и красивое
В красоте состязаются!
За чертой голубою —
Предел звезды,
Что отвращается при виде
Твоей преграды и границы —
Преграды, пройденной
Кометами, что были низринуты
Со своей гордыни и со своих престолов —
Чтобы невольницами быть до конца —
Чтобы быть носительницами огня
(Красного огня сердец)
С быстротой, что не смеет утомляться,
И с болью, что не пройдет —
Ты, что живешь – это мы знаем —
В Вечности – мы это чувствуем —
Но тень на том челе
Дух какой разоблачит?
Хоть существа, которых твоя Нэзасэ,
Твоя вестница, ведала,
Грезили о твоей Бесконечности
Прообразе их собственной[12] —
Воля твоя свершена, О! Господи!
Звезда взнеслась высоко,
Чрез сонмы бурь, но она парит
Под жгущим твоим оком: —
И здесь, в помысле, тебе —
В помысле, что только и может
Взойти до царствия твоего, и там быть
Соучастником твоего престола —
Крылатой Мечтою[13]
Провозвестье мое даровано,
Пока тайна не станет ведома
В пределах Небес».
Она умолкла – и схоронила потом
горящую свою щеку,
Смущенная, среди лилий там, ища
Убежища от пламенности Его ока;
Ибо звезды трепетали пред Божеством.
Она не шевелилась – не дышала —
ибо голос был там,
Что торжественно преисполнял спокойный
воздух!
Звук молчания в содрогнувшемся слухе,
Который грёза поэтов зовет «Музыкой сфер».
Наш мир – мир слов: – Спокойствие мы зовем
«Молчание» – которое есть простейшее
слово из всех.
Вся Природа говорит, и даже воображаемые лики
Зыбят теневые звуки со своих привиденных
крыл —
Но ах! не так, как, когда в царствах выси
Извечный глас Бога проходит,
И красные тлеют вихри в небе.
«Чту в том, что миры по кругам бегут незримым[14],
Прикованы звеньями к малому строю,
и к солнцу одному —
Где вся моя любовь – безумье, и толпа
Мнит, что ужасы мои лишь грозовые облака,
Буря, землетрясение, и ярость океана,
(Ах! хотят они перечить мне в моем гневном
пути?) —
Чту в том, что в мирах с единственным солнцем
Пески Времени становятся смутными, ускользая,
Он твой – мой блеск, так данный,
Дабы пронести мои тайны чрез вышнее Небо.
Покинь необитаемым твой кристаллический дом,
и лети,
Со всей твоей свитой, сквозь лунное небо —
Разлучаясь – как светляки Сицилийской ночи[15]
И свей другим мирам сияние иное
Разоблачи тайны твоего посланничества
Тем гордым светилам, что искрятся – и, так,
пребудь
Каждому сердцу преградой и заклятием,
Да не шатнутся звезды в грехе человека!»
Восстала дева в желтой ночи,
Едино-лунное повечерие! – на Земле мы предаем
Веру нашу единой любви – и единую луну
обожаем —
Родина юной Красоты не имела иной.
Как эта желтая звезда взошла из пуховых часов,
Дева восстала от цветочного своего алтаря,
И дугой устремила свой путь – над озаренными
горами и дымными долами,
Но не покинула еще своего Теразейского царства[16].
