– Мертвее не бывают, – сказал он.

Частный набрал полный рот воздуха и медленно выпустил его.

– Из какого за€мка? – обратился он к конвойному.

Конвойный ответил и напомнил о кандалах, которые были на умершем.

– Прикажу снять; слава Богу, кузнецы есть, – сказал частный и, опять раздув щеки, пошел к двери, медленно выпуская воздух.

– Отчего же это так? – обратился Нехлюдов к доктору.

Доктор посмотрел на него через очки.

– Что отчего так? Что помирают от солнечного удара? А так, сидя без движения, без света всю зиму, и вдруг на солнце, да в такой день, как нынче, да идут толпою, притока воздуха нет. Вот и удар.

– Так зачем же их посылают?

– А это вы их спросите. Да вы, собственно, кто?

– Я посторонний.

– А-а!.. Мое почтение, мне некогда, – сказал доктор и, с досадой отдернув вниз панталоны, направился к койкам больных.

– Ну, твои дела как? – обратился он к косоротому бледному человеку с обвязанной шеей.

Сумасшедший между тем сидел на своей койке и, перестав курить, плевал по направлению доктора.

Нехлюдов сошел вниз на двор и мимо пожарных лошадей, и кур, и часового в медном шлеме прошел в ворота, сел на своего опять заснувшего извозчика и поехал на вокзал.

Когда Нехлюдов приехал на вокзал, арестанты уже все сидели в вагонах за решетчатыми окнами. На платформе стояло несколько человек провожавших: их не подпускали к вагонам. Конвойные нынче были особенно озабочены. В пути от острога к вокзалу упало и умерло от удара, кроме тех двух человек, которых видел Нехлюдов, еще три человека: один был свезен, так же как первые два, в ближайшую часть, и два упали уже здесь, на вокзале.[68] Озабочены конвойные были не тем, что умерло под их конвоем пять человек, которые могли бы быть живы. Это их не занимало, а занимало их только то, чтобы исполнить все то, что по закону требовалось в этих случаях: сдать куда следует мертвых и их бумаги и вещи и исключить их из счета тех, которых надо везти в Нижний, а это было очень хлопотно, особенно в такую жару.

И этим-то и были заняты конвойные и потому, пока все это не было сделано, не пускали Нехлюдова и других, просивших об этом, подойти к вагонам. Нехлюдова, однако, все-таки пустили, потому что он дал денег конвойному унтер-офицеру. Унтер-офицер этот пропустил Нехлюдова и просил его только поскорее переговорить и отойти, чтобы не видал начальник. Всех вагонов было восемнадцать, и все, кроме вагона начальства, были битком набиты арестантами. Проходя мимо окон вагонов, Нехлюдов прислушивался к тому, что происходило в них. Во всех вагонах слышался звон цепей, суетня, говор, пересыпанный бессмысленным сквернословием, но нигде не говорилось, как того ожидал Нехлюдов, об упавших дорогой товарищах. Речи касались больше мешков, воды для питья и выбора места. Заглянув в окно одного из вагонов, Нехлюдов увидал в середине его, в проходе, конвойных, которые снимали с арестантов наручни. Арестанты протягивали руки, и один конвойный ключом отпирал замок на наручнях и снимал их. Другой собирал наручни. Пройдя все мужские вагоны, Нехлюдов подошел к женским. Во втором из них слышался равномерный женский стон с приговорами: «О-о-о! батюшки, о-о-о! батюшки!»

Нехлюдов прошел мимо и, по указанию конвойного, подошел к окну третьего вагона. Из окна, как только Нехлюдов приблизил к нему голову, пахнуло жаром, насыщенным густым запахом человеческих испарений, и явственно послышались визгливые женские голоса. На всех лавках сидели раскрасневшиеся потные женщины в халатах и кофтах и звонко переговаривались. Приблизившееся к решетке лицо Нехлюдова обратило их внимание. Ближайшие замолкли и подвинулись к нему. Маслова в одной кофте и без косынки сидела у противоположного окна. Ближе сюда сидела белая улыбающаяся Федосья. Узнав Нехлюдова, она толкнула Маслову и рукой показала ей на окно. Маслова поспешно встала, накинула на черные волосы косынку и с оживившимся красным и потным улыбающимся лицом подошла к окну и взялась за решетку.

– И жарко же, – сказала она, радостно улыбаясь.

– Получили вещи?

– Получила, благодарю.

– Не нужно ли чего? – спросил Нехлюдов, чувствуя, как, точно из каменки, несет жаром из раскаленного вагона.

– Ничего не нужно, благодарю.

– Напиться бы, – сказала Федосья.

– Да, напиться бы, – повторила Маслова.

– Да разве у вас нет воды?

– Ставят, да всю выпили.

– Сейчас, – сказал Нехлюдов, – я попрошу конвойного. Теперь до Нижнего не увидимся.

– А вы разве едете? – как будто не зная этого, сказала Маслова, радостно взглянув на Нехлюдова.

– Еду с следующим поездом.

Маслова ничего не сказала и только через несколько секунд глубоко вздохнула.

– Что ж это, барин, правда, что двенадцать человек арестантов уморили до смерти? – сказала грубым мужицким голосом старая суровая арестантка.

Это была Кораблева.

– Я не слышал, что двенадцать. Я видел двух, – сказал Нехлюдов.

– Сказывают, двенадцать. Ужли ж им ничего за это не будет? То-то дьяволы!

– А из женщин никто не заболел? – спросил Нехлюдов.

– Бабы тверже, – смеясь, сказала другая низенькая арестантка, – только вот одна рожать вздумала. Вот заливается, – сказала она, указывая на соседний вагон, из которого слышались все те же стоны.

– Вы говорите, не надо ли чего, – сказала Маслова, стараясь удержать губы от радостной улыбки, – нельзя ли эту женщину оставить, а то мучается. Вот бы сказали начальству.

– Да, я скажу.

– Да вот еще нельзя ли ей Тараса, мужа своего, повидать, – прибавила она, глазами указывая на улыбающуюся Федосью. – Ведь он с вами едет.

– Господин, нельзя разговаривать, – послышался голос конвойного унтер-офицера. Это был не тот, который пустил Нехлюдова.

Нехлюдов отошел и пошел искать начальника, чтоб просить его о рожающей женщине и о Тарасе, но долго не мог найти его и добиться ответа от конвойных. Они были в большой суете: одни вели куда-то какого-то арестанта, другие бегали закупать себе провизию и размещали свои вещи по вагонам, третьи прислуживали даме, ехавшей с конвойным офицером, и неохотно отвечали на вопросы Нехлюдова.

Нехлюдов увидал конвойного офицера уже после второго звонка. Офицер, обтирая своей короткой рукой закрывавшие ему рот усы и подняв плечи, выговаривал за что-то фельдфебелю.

– Вам что, собственно, надо? – спросил он Нехлюдова.

– У вас женщина рожает в вагоне, так я думал, надо бы…

– Ну и пускай рожает. Тогда видно будет, – сказал конвойный, проходя в свой вагон и бойко размахивая своими короткими руками.

В это время прошел кондуктор с свистком в руке; послышался последний звонок, свисток, и среди провожавших на платформе и в женском вагоне послышался плач и причитанья. Нехлюдов стоял рядом с Тарасом на платформе и смотрел, как один за другим тянулись мимо него вагоны с решетчатыми окнами и виднеющимися из них бритыми головами мужчин. Потом поравнялся первый женский вагон, в окне которого видны были головы простоволосых и в косынках женщин; потом второй вагон, в котором слышался все тот же стон женщины, потом вагон, в котором была Маслова. Она вместе с другими стояла у окна и смотрела на Нехлюдова и жалостно улыбалась ему.