В полной тишине мальчишки слышат, как со двора в класс направляется первая муха, она летит, громко жужжа, и крылышки у нее словно из перламутра…

— В окно стучится! Давайте откроем скорей, чтобы она смогла сюда залететь!

Но апрель уже подходит к концу, и наступает май. Дерево сгибается под тяжестью листьев, широких и темно-зеленых, на фоне которых летают белые бабочки.

— Июнь!

Жара. И экзамены. Ребята потеют над задачами, но через несколько дней школа закончится. И можно будет наконец снять форму Наконец-то я увижу, что там носит под ней Мартинелли. И матросский костюмчик Мастрофини, и майку Спадони — в желто-голубую полоску. В течение года как-то не задумываешься о том, что носят под школьными передниками мальчишки. И так странно видеть их потом, в последний день учебного года, одетыми каждый по-своему. И удивляешься, глядя на Спадони, который весь год ходил в длинном, до пола, полинявшем переднике, а сейчас стоит в яркой майке с цветными полосками…

Июнь. Густая листва дерева во дворе отбрасывает прохладную тень, и на некоторых листочках появляются уже желтые пятнышки, поет спрятавшаяся где-то цикада, а белые стены слепят глаза.

Но вот переменка закончилась. Мартинелли засовывает часы обратно в карман — прощай, весна, прощай, зеленая листва… Небо снова серое, а дерево черное, с высохшими ветками.

Но если бы сейчас кто-нибудь сказал, что весна больше не вернется, в это уже бы никто не поверил.

Теперь вы понимаете, почему завтра, хоть и не без некоторого страха — директриса славится своей строгостью, — я пойду к ней за часами Мартинелли?

Чтобы попасть, в дирекцию, нужно пройти через секретарскую. Замещавший меня учитель сидит там, согнувшись над дипломами. Сегодня он согнулся больше обычного и кажется еще старше. Все потому, что у него нет больше игрушечных часов, чтобы вернуться на двадцать лет назад. Может, я и зря попросил его их вернуть. Он смотрит на меня насупившись. И в сердце наверняка надеется, что директриса не отдаст мне часы.

— Можно войти?

— Войдите.

Директрисы почему-то никогда полностью не открывают окна, даже летом. И всегда сидят в полутени. В кабинете свежо. Лучи солнца проникают в комнату сквозь жалюзи, ложатся на подоконник, отражаются на натертом до блеска полу. На столе небольшая стопка книг, бронзовые часы с громко стучащим в тишине маятником, школьная печать, гора табелей на подпись. Прямо перед директрисой — совсем новая книга с ножом для бумаг, заложенным между первыми страницами. Сверху на книге лежат часы Мартинелли.

Как и старый учитель, из-за которого эти часы оказались здесь, директриса пальцем крутит стрелки назад.

Только дети не боятся переводить часы вперед. Зимой они прокручивают стрелки сразу на конец весны, потому что не боятся ее пропустить. Старики же не хотят торопить время. Они боятся, что, если переведут стрелки слишком далеко вперед, те могут заупрямиться и не захотеть идти дальше. Так что директриса тоже крутит стрелки в обратную сторону.

Голова у нее почти совсем седая. За стопкой книг на столе стоит портрет девочки, очень похожей на нее. Перед портретом всегда лежит цветок. Стрелки потихоньку крутятся, возвращая время назад, и вот уже голова директрисы не седая, а девочка улыбается. Она жива.

Большего синьора директор не просит у часов Мартинелли. Стрелки остановились на том часе того дня, который помнит только она, и здесь и останутся. С помощью этих часов Мартинелли попадает в весну, которой еще не было, а директриса — в весну, которая была много лет назад, когда девочка с портрета была жива и говорила «мама», и никто не знал, что та весна будет последней.

Директриса медленно убирает цветок от портрета и смотрит на меня.

— Вы хотите забрать часы?

— Нет, что вы, синьора… Я пришел… за табелями. Я могу их забрать, если вы их уже подписали?

Я беру табели и выхожу на цыпочках из этой прохладной и тихой комнаты, где больше не нужно украшать цветами портрет ушедшей девочки.

Старый учитель в секретарской сидит довольный. Он думает, что часы теперь снова вернутся к нему. Он не знает, что директриса ни за что ему их не отдаст. Они всегда теперь будут лежать на ее столе перед портретом, вместо цветка.

А как же Мартинелли?

Перед тем как войти в класс, я спускаюсь по лестнице — тем более что сегодня, даже если кто-нибудь об этом узнает, директриса мне ничего не скажет — и бегу в канцелярскую лавку. Там сидит тот же самый старичок, что и двадцать лет назад, когда я покупал игрушечные часы себе. Но на этот раз часы предназначаются Мартинелли. Я покупаю ему точь-в-точь такие же.

Они стоят восемь монет, как и в мое время. Мне хочется сказать старому лавочнику:

— Вы меня не помните? Я ведь вечно тут у вас околачивался. Сколько я купил таких вот часов когда-то… И сколько я выпил таких вот маленьких бутылочек с разноцветной водой…

Но об этом лучше не говорить никому, лучше уж молчать об этом. И, войдя в класс, я с торжествующим видом демонстрирую часы.

Мартинелли на седьмом небе от счастья.

— А они не сломались, синьор учитель?

— А ты проверь.

Мальчишки обступают его со всех сторон.

— Июль, август, сентябрь…

Листья на дереве во дворе пожелтели. Небо все еще голубое, но чуть бледнее, чем прежде. Цикады умолкли. Ребятам кажется, что руки у них липкие от виноградного сока.

Мартинелли доволен:

— Хорошо идут, синьор учитель.

До экзаменов осталось всего несколько дней. Сегодня мама Леонарди подошла ко мне рассказать, что ее сын не спал вчера до полуночи — учил важные даты Войны за независимость. Он и правда бледноват. Совсем коротышка, но уже в очках, сегодня он не шутит, не смеется: он полон дат. За партой сидит ровно-ровно, а когда встает из-за нее, то идет медленно, как будто боится: если он пойдет слишком быстро, из него посыплются все те даты, что каким-то чудом закрепились в голове. Но зато когда экзамены закончатся, он снова сможет бегать и однажды растеряет их, все до единой, где-нибудь на лугу. И потом, среди ромашек и маков, кто-нибудь, сильно удивившись, обнаружит 1849 год со спрятавшимся в девятке сверчком.

Спадони тоже ходит очень медленно — чтобы не потерять столицу Швеции и длину реки По.

Даже Мартинелли в эти дни занимается. Не ходит гулять. Обычно у него полные руки цветов и полное сердце бабочек, сейчас же в его глазах одно деление десятичных чисел — правда, пока еще с неправильным результатом.

Во двор выглянуть невозможно: стены напротив ослепляют белизной, как и гравий на дорожках. Все занавески на окнах опущены. Класс полон, но не слышно ни одного голоса. На гравии видны тени ласточек, беззвучно кружащих над школой. Очень жарко. Листья на дереве поникли от жары. Ни дуновения. В полдень начинает петь цикада, голос ее долетает до затемненного класса, глаза Мартинелли тут же распахиваются, и в них видны совсем уж неправильные десятичные числа.

Цикада завершила дневной концерт, сегодня вечером на лугу неподалеку ее песню подхватят сверчки и светлячки.

Светлячки — это детские звезды. Потому что дети еще слишком малы, чтобы смотреть высоко вверх: им хватает светлячков, которые то появляются, то исчезают, и можно бегать за ними и даже брать в руки. Звезды же слишком далеко.

Поймав светлячка, нужно посадить его в коробочку и положить туда цветок. И получится полная коробочка света.

Мальчишкой я тоже бродил по этим полянам. И не знал наверняка, точно ли светлячки насекомые или они все-таки звезды. Поймав одного, я сажал его в коробочку и нес домой, чтобы ночью у моей кровати горел маленький огонек. Ночник с серебристым светом. Время от времени я дул на него, чтобы он разгорался поярче.

Ради экзаменов Мартинелли отказался от дневных встреч с бабочками, но не от ночных со светлячками и сверчками.

Сразу после ужина он выходит из дома со своим младшим братом и двумя-тремя соседскими малышами. От их дома так близко до огромного луга, что видны зажженные окна и тень мамы на кухне.