Фразы, которые мы помним до сих пор и вряд ли уже когда-нибудь забудем. Некоторые по прошествии времени кажутся нам смешными, как все то, что связано с детством. Мы вызубривали их наизусть, и сейчас, приходя нам на ум, они напоминают о нашей юности, такой далекой и так быстро прошедшей, о лицах наших друзей и о жестах профессора…

Но хватит вспоминать, пожалуй. А то я и впрямь буду жалеть о государственном экзамене, как о чем-то дорогом и прекрасном.

Как будто он не изматывал всю душу пугающей неизвестностью: профессора, которые тебя не знают, — достаточно одного более или менее сложного вопроса, минутки рассеянности, и ты завален. Ты знаешь все об Альфьери вплоть до цвета глаз и формы рук — все, кроме того года, когда он написал комедию «Финестрина», комедию, между нами говоря, сомнительных достоинств. И тут тебе попадается самый обыкновенный профессор, прекрасный отец семейства, который твердо убежден в том, что для получения аттестата зрелости и зачисления в университет необходимо точно знать год, когда знаменитый драматург написал малоизвестную комедию «Финестрина». И мучения всех трех лет лицея идут насмарку. А бывает и наоборот — ты совсем ничего не учил и из всего курса знаешь только, что лангобарды назывались так из-за своих очень длинных бород, да и то потому, что случайно открыл учебник истории на странице 179. И вот ты отправляешься на экзамен с таким вот легчайшим культурным багажом, а профессор истории, взглянув на часы и поняв, что уже поздно, говорит тебе:

— Я вам задам всего один вопрос: почему лангобардов назвали лангобардами?

А может еще случиться так, что сдача или провал экзамена зависит от последнего вопроса:

— Данте был гвельфом или гибеллином?

А ты этого не помнишь.

И тогда за две имеющиеся у тебя секунды ты успеваешь порассуждать примерно таким образом: профессор, задавая вопрос, поставил ударение на слове «гвельфом» — возможно, для того, чтобы ввести меня в заблуждение и заставить пропустить мимо ушей слово «гибеллином», которое на самом-то деле и есть правильный ответ; но, с другой стороны, он мог предположить, что я буду рассуждать именно так, и поэтому правильный ответ — гибеллином; но опять же, если он предвидел и такую мою мысль, тогда правильный ответ — гвельфом; а если он и это предвидел, то значит, Данте точно был гибеллином.

— Гибеллином, профессор.

— Молодец, отлично.

На государственном экзамене чего только не насмотришься: лучших учеников заваливают, а самым последним двоечникам выдают аттестат зрелости и еще вдобавок ко всему хвалят.

Бывают и совсем грустные случаи: студенты, которые заваливают экзамены три года подряд. Каждый год эти, прошу заметить, совсем не дураки, приходят на экзамен, как следует подготовившись, но совершенно упавшие духом, с год от года худеющими лицами и темными кругами под глазами, с отросшей щетиной, и год за годом они проваливаются на экзамене, причем каждый раз на каком-нибудь новом предмете.

Одного такого я помню, его звали Гравеллини. Если бы он каждый год заваливал греческий с латынью, мы бы сказали ему: ну чего ты упрямишься и поступаешь в классический лицей? Перемени направление или, если у тебя есть кусок земли, сам на нем работай. Но в том-то и дело, что он, бедный, то прекрасно сдавал греческий и латынь, но заваливался на математике и физике, то справлялся с математикой и физикой, но не добирал по латыни и греческому. А в другой год сдавал все эти предметы на отлично, но проваливал историю с философией.

В конце концов он привык и ходил на экзамены спокойный, заранее уже зная, что он провалится; он не знал только, на каком именно предмете, и делал ставки вместе со своими друзьями.

И кстати говоря, почти никогда не ошибался: рассудив по предыдущим экзаменам, например, что поскольку три раза подряд он сдал итальянский и латынь, то на этот раз неудача должна была ждать его именно с этими двумя дисциплинами.

Бедный Гравеллини! Он получил свой аттестат зрелости, когда мы уже обзавелись семьями и стали врачами, адвокатами, а кто-то и вовсе банкиром.

И ему было грустно.

Всегда грустно, когда неожиданно прерывается какая-нибудь хорошая традиция.

К тому времени он уже привык быть лицеистом и, возможно, рассчитывал сдавать госэкзамены всю свою жизнь.

Я понятия не имею, где он сейчас и чем занимается. Но где бы он ни был и чем бы ни занимался, он наверняка с болью воспринял известие об отмене государственного экзамена.

Я и сам воспринял эту новость не без грусти.

Математика и геометрия были для меня тайной, покрытой мраком.

Я безмерно уважал Пифагора и Птолемея именно потому, что не имел ни малейшего представления о том, что важного они сделали.

Учебники по математике, которые отец покупал мне утром, я перепродавал в тот же день всего за три сигареты. Выкуривал их, и от всех этих теорем и уравнений мне оставался лишь привкус табака во рту.

Если бы тогда экзамены были не государственными, я бы никогда в жизни не сдал математику и до сих пор, может быть, учился бы в лицее.

Но приглашенные профессора меня не знали: я зубрил математику с геометрией пятнадцать дней и ночей подряд, заучивая наизусть то, чего я не знал, а стало быть, все подряд.

И с головой, полной пирамид и усеченных конусов, я пришел на экзамен: на первом же вопросе я открыл рот, и все это нагромождение непонятных мне вещей высыпалось из меня, как из рога изобилия. Молодец, отлично.

Я вернулся домой с абсолютно пустой головой. В ней не осталось ни одного, даже самого малюсенького треугольника.

И сейчас, приложи я сколько угодно усилий, из всего лицейского курса математики и геометрии я не вспомню ничего, кроме одного стишка — двух дурацких строчек, которые напоминают два одуванчика, чудом выросших на ровной и гладкой цементной поверхности:

Прощай, прощай, государственный экзамен!

Я был бы неблагодарным, если сказал бы, что не буду по тебе грустить.

Сегодня, если бы не ты, моя жена каждое утро провожала бы меня в лицей и приходила бы спрашивать у профессоров о моих успехах.

Экзамен-авантюра вот-вот станет воспоминанием, печальным для кого-то, а для кого-то приятным.

И если тебе совсем уж не хочется зубрить математику, а латынь никак не задерживается у тебя в голове или греческий для тебя слишком сложен, то на тебя найдется управа — есть директор, который однажды вызовет твоего отца и даст ему понять, что лучше бы его сынок помахал ручкой одноклассникам и профессорам и посвятил себя менее интеллектуальному, но от того не менее уважаемому и достойному труду.

Экзамена в конце года ты и правда уже не будешь бояться, но тут уж дело в том, дружок, что ты рискуешь и вовсе не узнать, что это такое. А те, кто узнают, скорее всего, сдадут — не потому, что он станет слишком простым, а потому, что они будут готовы к нему заранее, гораздо раньше того момента, когда придет время сесть к столу, покрытому зеленым сукном, со стоящим на нем графином воды для председателя комиссии.

Экзамен будет для них всего лишь признанием, закреплением их знаний.

Так что прощай, прощай, старый государственный экзамен. Прощайте, ночи с распахнутыми окнами, прощайте, мотыльки, ослепленные светом лампы и жужжащие над XXIII песней «Неистового Роланда», прощайте, кофе и лимонад, приготовленные мамой, и рассвет, на котором мама заставала меня уткнувшимся лбом в «Гробницы» Уго Фосколо, а моего друга — прижавшимся щекой к страданиям Дидоны: