Во всеподданнейшем рапорте сенатора Горголи показано, что во время усмирения убито на месте 52, тяжело ранено — которые там же и умерли — 28, а всего 80 человек, в том числе одна женщина. Отправлено в госпиталь раненых 100 человек, из них 29 умерло, 39 выздоровело, а 32 оставались в госпитале к 14 августу, когда был подан этот третий его рапорт. Несомненно, показанные здесь цифры далеко ниже действительных. Сведения поступали к Горголи от начальства дивизии, которое старательно преуменьшало потери мятежников, так как Горголи не одобрил столь жестокой расправы генерала Коровкина с мятежниками, о чем и писал царю. По другим сведениям, только в Андреевский госпиталь (Борисоглебского уланского полка) было доставлено около 400 раненых, а в рапорте сенатора Горголи, согласно донесениям начальства, в Андреевском госпитале показано лишь 60 человек. В этот госпиталь было привезено так много раненых, что поместить их в нем оказалось невозможно, и их положили в манеже на земле на соломе в четыре ряда. Три госпитальных врача Бирнбаум, Пауль и Следзиевский работали не покладая рук, и все же большинство раненых умерло.

Несмотря на страшное наказание, уже постигшее мятежников, — как всегда, за усмирением следовала кара. Неизвестно, до какой бы новой жестокости дошло дело, если бы правительство не поняло, наконец, что действия генерала Коровкина не только не могут успокоить население, но способны вызвать взрыв во всей Украине. Поэтому расследование дела было поручено сенатору Горголи, раньше писавшему царю, что в восстании крестьян есть доля вины начальства. Представляя царю рапорт о причинах мятежа, Горголи указывает как на «нерасположение крестьян к переходу в военные поселяне», так и на «несоблюдение достаточной осторожности при введении новых порядков и вследствие непринятия своевременных мер предосторожности для сохранения спокойствия среди населения». Свидетель свирепой расправы генерала Коровкина с мятежниками, он не обвиняет его прямо в жестокости, но говорит, что оставшиеся в живых мятежники, уже три месяца томящиеся в тюрьмах, отчасти искупили свою вину, и добавляет, что ему, ездившему по селениям для расследования дела, большого труда стоило успокоить взволнованное население. Последнее обстоятельство — возможность нового бунта в больших еще размерах — подействовало на царя. Поэтому, когда Горголи, разделив виновных в мятеже на две категории — 50 человек зачинщиков и подстрекателей и 163 человека, менее виновных, — стал ходатайствовать о прощении последних, — царь «милостиво» простил их.

Все зачисленные во вторую категорию «прощены» и отпущены по домам. По первой же категории: Степан Демин, «который первый начал возмущение, был атаманом мятежной толпы и посылал людей во все селения для возмущения к мятежу», и Кузьма Ведерников, «который в общей толпе был начальником над мятежниками слободы Лозовенки и самым дерзким и неукротимым бунтовщиком», — преданы были суду и сосланы в каторжные работы «вечно». Остальные 48 человек отправлены в Елисаветград на службу в поселенные эскадроны 3-й уланской дивизии.

Но взбешенный нераспорядительностью и тупостью начальства, допустившего восстание, Николай Павлович покарал и офицеров. Отрядный начальник генерал Коровкин и командир Серпуховского уланского полка полковник Синадино были отрешены от командования, а несколько офицеров посажены на гауптвахту.

Так, в течение 13 лет, то в северных, то в южных поселениях происходили восстания «облагодетельствованных» поселян, пока, наконец, в 1831 году не произошло в них последнее, самое мощное и опасное для — самодержавия массовое движение с ярко выраженным классовым характером, грозившее всем устоям дворянского государства.

О причинах восстания в новгородских военных поселениях в 1831 г. с самого их начала сложились у генералов, у враждебно настроенных к крестьянам «очевидцев» этих восстаний — попов, чиновников, а от них и у всех дворянских историков — совершенно неправильные представления. Общее мнение всех этих «очевидцев» и «историков», открыто высказываемое ими, сводилось к тому, что восстание было вызвано холерной эпидемией.

Так, центральная новгородская следственная комиссия, учрежденная по делу о восстании военных поселян летом 1831 года, будто бы «удостоверилась… что единственным поводом к мятежу поселян, убийству местного начальства… послужили нелепые слухи, что относимая к появлению болезни холеры смертность[2] происходит от отравы, и что местные начальники состоят в заговоре истребить посредством оной нижний класс народа». Так рапортовали царю генералы, производившие следствие о восстании поселян.

Это было крайне не умно. С самого начала возмущения правительство отчетливо понимало подлинный смысл страшного для дворянского государства восстания. Николаю Павловичу лично от самого командира поселенного корпуса пришлось услышать, что «холера и отрава суть только предлоги, которыми подстрекают толпу, но что настоящая цель бунта есть желание освободиться от военного состояния».

Однако объявлять истину «верноподданным» было нельзя; им необходимо было внушить (о чем и было объявлено манифестом), что страшнее восстание есть обыкновенный солдатско-крестьянский бунт, основанный на невежестве черни. В первой главе кратко сказано о том, что представляла собой «жизнь» военных поселян. Здесь и только здесь лежали все причины, приведшие к страшному взрыву. Но холера, появившаяся в 1829 году на востоке России и к 1831 г. свершившая свой гибельный поход по центральным губерниям и проникшая в самую столицу, — послужила в военных поселениях удобным поводом к восстанию.

Повод этот не был «единственным» и не мог быть им, но он действительно был последним толчком к восстанию.

Мероприятия министра внутренних дел Закрезского, клонившиеся к пресечению холеры устройством карантинов, остановить эпидемии, разумеется, не могли, но привели к огромному скоплению на карантинных линиях обозов и людей, к тяжкой и бессмысленной «окурке» их известным составом и способствовали лишь распространению болезни и еще большему негодованию на начальство. В то же время в секретном циркуляре военным губернаторам предписывалось принять меры против неблагонадежных лиц, «рабочих разного звания», в количестве до 12 000 чел., высланных из Петербурга[3]…

Люди эти, проходя по территории военных поселений, «занесли туда слухи, что холеры нет, а есть отрава и виноваты в том начальники».

Этого было достаточно, чтобы вполне созревшая на классовой основе ненависть военных поселян к начальству и «господам» нашла выход в восстании.

Восстание вспыхнуло в Старой Руссе вечером 11 июля.

Обстановка вполне благоприятствовала восставшим. Войск в городе не было. Гренадерские баталионы поселенного корпуса находились в лагере под Княжьим двором, в 50 верстах от города, в Старой Руссе, в распоряжении полицеймейстера Манджоса, была лишь полицейская команда, пожарные и три роты военного рабочего баталиона, находившиеся в городе для построек и ремонта казенных зданий. Но Манджос не мог рассчитывать и на эту силу. Самой ненадежной ее частью был рабочий баталион. Мастеровые рабочих рот жили в каторжных условиях.

Летом в 1831 г. строительные работы в Старорусском уделе военных поселений производились в огромных размерах и всей тяжестью ложились на плечи мастеровых баталиона. Их изнуряли работой. В то время, когда солдаты резервных баталионов были в лагере и пользовались если не свободой, то летним отдыхом, мастеровые начинали работу с пяти часов утра и кончали ее вечером, весь день томясь на удушливой жаре исключительно жаркого лета 1831 года. К тому же их беззастенчиво обворовывало начальство. Командир рабочего баталиона, майор Розенмейстер, находился под судом за кражу солдатских денег, но продолжал командовать баталионом. Не отставали от него в этом и остальные офицеры. Мелочные придирки, постоянные дисциплинарные взыскания, — вся эта каторжная жизнь измучила солдат. Рабочий баталион квартировал частью в городе, частью на биваках, за городским валом, по Крестецкому тракту. Здесь, на линейках бивака, после пробития вечерней зори, началось восстание.