Леру больно ранило это Настино предательство: та словно старалась провести четкую грань между собой, невольной исполнительницей, и Лерой — истиной виновницей несчастного случая.

Иногда, случайно обернувшись, Лера ловила на себе долгие и какие-то затуманенные взгляды Максимова. В такие минуты она машинально думала, что Анна, пожалуй, все же права относительно намерений шефа. Сама же Анна беспрестанно пилила подругу, призывая перейти к решительным действиям, не дожидаясь созыва комиссии.

Лера слушала ее вполуха, иногда даже глаза закрывала. И тотчас видела лицо Андрея, то, каким оно было в реанимационной палате, — непривычно угрюмое, замкнутое, с холодными, будто потускневшими глазами.

Она видела его все время, и днем и во сне. Она сама не понимала, как умудрилась так влюбиться, практически с первого взгляда, не понимала, откуда берется эта острая, нестерпимая боль внутри нее всякий раз, когда ей вспоминалась ночь своего последнего дежурства.

И тут же вслед за этим ее терзали стыд и вина: Андрей в боксе, на капельницах, таблетках, ингаляторах, он борется за то, чтобы выжить, а она придумала себе любовь сопливую, ждет ответ на свою записку, точно глупая девчонка-школьница.

Совсем притихший Степаныч, оставшийся в палате один, все смотрел на Леру, на ее ссутулившиеся плечи, на осунувшееся лицо, на котором за пару недель остались одни глаза, и как-то не выдержал.

— Чем терзаться так, дочка, пошла бы в церковь, — посоветовал он, глядя, как та в оцепенении стоит возле пустой кровати Андрея. — Глядишь, и полегчает.

Она и сама уже подумывала о том, чтобы помолиться. Когда-то в детстве Лера часто ходила в церковь. Мать была очень набожной, знала на память множество молитв, строго блюла пост в среду и пятницу и не пропускала ни одного большого праздника. С ее легкой руки Лера даже одно время пела в церковном хоре, благо имела неплохой голос и слух.

Потом, когда она рассталась с матерью и перебралась в Москву, привычка регулярно посещать церковь постепенно исчезла. Илья в Бога не верил, считал себя атеистом, друзья в их студенческой компании постам предпочитали шумные вечеринки и вылазки на шашлыки, и Лера втянулась в иной образ жизни.

Теперь, когда на душе у нее лежал огромный грех, она почувствовала потребность в исповеди или хотя бы в искренней, страстной молитве.

Церквушка, небольшая, но ухоженная, аккуратная, располагалась совсем неподалеку от ее дома. Дождавшись выходного, Лера пришла туда, прихватив с собой платок, как учила мать.

Служба уже началась. Лера осторожно зашла в полумрак, прислушиваясь к чистым, серебряным голосам, доносящимся с клироса. Купила у маленькой, сморщенной старушки свечку; поставила за раба божьего Андрея.

Народу было немного, все больше старухи, одетые в темное, с темными же платками на головах. Однако между ними Лера заметила и нескольких женщин помоложе.

Отчего-то она почувствовала себя неловко и скованно. Женщины привычно молились, подпевая священнику и размашисто осеняя себя крестом. Лере вдруг стало казаться, что некоторые из них тайком косятся в ее сторону, словно неведомым образом угадав, как давно она не бывала в храме.

Она потихоньку отдалилась от толпы, отошла в угол, встала перед иконой Богоматери, перекрестилась, сначала несмело, потом уверенней, еще и еще.

Сразу будто что-то отпустило внутри, глаза наполнились слезами, губы сами зашептали слова молитвы, вовсе, оказывается, не позабытые, а такие привычные, будто лишь вчера она произносила их, стоя здесь, под сводчатым куполом в озарении лампад.

— Богородице Дево, радуйся, Благодатная Марие, Господь с тобою; благословенна Ты в женах и благословен плод чрева Твоего, яко Спаса родила еси душ наших…

Она давно позабыла о своем смущении, вообще о том, что находится среди людей и они могут видеть ее залитое слезами лицо. Время будто остановилось, и она не знала, сколько уже стоит вот так, неотрывно глядя в мудрые, всепрощающие глаза Богоматери, каясь в своем грехе и вымаливая жизнь для Андрея.

Позади кто-то негромко кашлянул. Лера вздрогнула, обернулась и увидела Наталью. Та стояла совсем близко за ее спиной и смотрела на нее пристально и безо всякого удивления, будто их встреча здесь была абсолютно закономерна и естественна. В черном платке, надвинутом на самый лоб, и в черном длинном пальто она сейчас более чем когда-либо походила на монахиню. Лицо без грамма косметики было строгим и одновременно вдохновенным.

— Здравствуй, — вполголоса поздоровалась она с Лерой.

— Здравствуй.

— Я тебя давно заметила, как только вошла. Полегчало?

Лера неопределенно пожала плечами. От молитвы тяжесть греха, давившая на нее, немного уменьшилась, но тоска по Андрею осталась неизменной.

— Душно здесь. — Наталья чуть ослабила туго стянутые концы платка. — Служба уже кончается, давай выйдем.

Они вышли на улицу, несколько мгновений постояли молча.

— Торопишься? — спросила Наталья, заметив, что Лера пару раз взглянула на часы.

Дома ждала Машка. Теперь Лера не боялась оставлять ее одну на пару часов, и Машка неожиданно не только не противилась этому, но была даже рада самостоятельному времяпрепровождению. В ожидании матери она с удовольствием занималась стряпней, и возвратившейся Лере частенько приходилось тайком отправлять в помойку Машкино кулинарное творчество.

— Тороплюсь, — призналась она Наталье. — Дочка одна дома.

— Хочешь, провожу? — предложила та.

— Проводи, — согласилась Лера.

Она почувствовала внезапную радость оттого, что рядом кто-то есть. К тому же в последнее время Наталья стала ей симпатична, как никто другой в отделении.

Настя отдалилась, стала совсем чудной, продолжая все глубже уходить в себя, Анна замучила подругу своими советами и практицизмом. Наталья единственная не проявляла по отношению к Лере ни излишней навязчивости, ни отчуждения.

Они двинулись к Лериному дому. Поначалу шли молча, потом постепенно Наталья разговорилась, стала рассказывать о себе.

Она была коренной москвичкой, ее совсем старенькие родители жили в другом конце города, и несколько раз в неделю Наталья вынуждена была ездить к ним помогать по хозяйству. Последнее время мать стала совсем плоха, и в церкви Наталья молилась за ее здоровье.

Еще она рассказала Лере, что в больнице работает со дня ее основания и многих когда-то лежавших здесь больных по сей день помнит по фамилиям.

Лера слушала Наталью с интересом и продолжала бы слушать дальше, но они уже подходили к дому.

— Ну вот, — мягко проговорила Наталья, когда они остановились у подъезда, — и дорога незаметно пролетела за болтовней. Беги к дочке, та небось заждалась.

— Может, зайдешь? — неожиданно для себя вдруг попросила Лера. Мысль о том, что она снова останется наедине с собой, привела ее в отчаяние. Пусть хоть кто-то побудет с ней, пообщается с Машкой, посидит с ними за чашкой чая.

Раньше, до ухода Ильи, в их квартиру всегда приходил народ. Лера любила и умела готовить и с удовольствием встречала мужниных друзей по работе с их семьями.

Теперь, вот уже больше полугода, никто не заходил, даже Лерина любимая институтская подруга Нина лишь изредка звонила по телефону.

— Зайди, — повторила Лера тверже и настойчивей.

— Ну, что ты, — засмущалась Наталья. — Неудобно. У тебя ребенок, я помешаю.

— Ребенок будет очень рад, что пришла хоть одна живая душа, — улыбнулась Лера и подтолкнула Наталью за плечи. — Давай, давай. У меня как раз тесто есть, слоеное. И начинку я с утра приготовила. Испечем пирожки, чаю попьем.

— Ну, разве что из-за пирожков, — махнула Наталья рукой и вошла в подъезд.

Гостем она оказалась просто чудесным, расхвалила Лерину квартиру: дескать, и просторная, и уютная, и чистота-порядок что надо; моментально нашла контакт с Машкой, с ходу рассказала ей какую-то мудреную сказку про зайца и хорька, которую Лера никогда и не слышала.

Пока Наталья бродила по комнатам да беседовала с девочкой, Лера быстренько разорвала пакет, достала оттуда слоеную лепешку, раскатала, нарезала на квадратики. Затем они с Натальей ловко и быстро разложили по квадратикам капустную начинку и поставили противень в духовку.