Лера в сердцах подняла воротник. Теперь отсюда не выбраться!

Легко сказать, у Максимова есть план! Какой план, если он лично и не принимал участия в лечении старика? Им занималась только Лера, а до нее Светлана. Лишь после Лериного отстранения дед перешел в ведение Анны, да и то чисто формально: Анна не собиралась цацкаться со скандальным Степанычем и разрешала Лере осматривать его вопреки запретам начальства. Однако документацию по Скворцову Лера больше не вела.

Может, в этом зарыта собака? Записи в картах теперь делала Анна, кто знает, не прописала ли она деду что-нибудь такое, отчего тот должен был медленно, но верно сойти в могилу? Ведь она сама призналась Лере, что была любовницей Максимова, кроме того, когда-то тот спас ее от служебного разбирательства и она в долгу перед ним.

Вряд ли Анна пожалеет Скворцова, скорей всего, она выполнит указания Максимова, может, даже получит от него мзду за свой труд…

Лера поежилась. Как легко она все придумала! Как просто приписала подруге роль убийцы! А если Анна вовсе ни при чем, даже и не догадывается, какие мысли ей, Лере, приходят в голову по поводу ее?

Если во всем виновата Светка, которой декретный отпуск помешал завершить начатое дело? И не этот ли самый декрет и есть то недоразумение, о котором сегодня толковал Максимов?

В любом случае необходимо просмотреть историю болезни деда. Всю с самого начала, с тех записей, которые вела Светлана до последних, сделанных рукой Анны. Еще вчера Лера не смогла бы это сделать, но сегодня ей ничто не помешает. Находясь под покровительством шефа, она сможет иметь доступ к документации, найдет момент и изучит карту.

Как бы в доказательство правильности принятого Лерой решения вдали показался троллейбус. Народ активизировался и, тесня друг друга, повалил из-под козырька к обочине.

Лера, подняв локти, с трудом забралась в салон, и тут же ее сдавили со всех сторон. Стало нестерпимо душно, в нос ударили самые разнообразные запахи — от дорогого французского одеколона до ядреного чесночного духа.

Она стояла, держась за коричневую кожаную петлю, болтающуюся на поручне, полуприкрыв глаза, и думала о том, что с этого момента вступает в странную и опасную игру, ставка в которой, возможно, стоит человеческой жизни. Она не могла определить, ради чего идет на смертельный риск: не такой уж сильной была ее привязанность к старику Скворцову, чтобы любой ценой пытаться помешать зревшему в отделении заговору против него. Однако Лера чувствовала, что остановиться, остаться в стороне уже не сможет, не сумеет равнодушно ожидать гибели беззащитного, ни о чем не подозревающего человека.

Андрей сосредоточенно смотрел в пыльное, кое-где покрытое брызгами масляной краски палатное окно. Внизу, в больничном дворике, кипела жизнь: бежала по дорожке к соседнему корпусу молоденькая медсестра в наброшенной поверх халатика голубой курточке, у пищеблока стояла машина, и двое мужиков разгружали с нее ящики с капустой. На скамейках вдоль аллейки сидели больные и те, кто пришли их навестить. И лишь у маленького белого здания, возле самой ограды, было пусто.

Совсем недавно Андрей видел, как двое санитаров распахнули железную дверь и втолкнули в морг каталку, на которой лежало нечто полностью покрытое простыней. Нечто было старухой Егоровой, умершей сегодня рано утром.

Через минуту санитары вышли, захлопнули дверь и, оживленно переговариваясь, заспешили назад, к корпусу.

С тех пор прошло полчаса. Андрей продолжал все так же неподвижно сидеть на стуле, опершись о подоконник, и оцепенело наблюдать немое кино за стеклом.

За спиной возился в кровати Степаныч, шумно кряхтел, вздыхал, кашлял, однако Андрей не оборачивался и вообще не обращал на деда ни малейшего внимания.

Наконец старик не выдержал, сел в постели, отчего жалобно скрипнули пружины видавшей виды больничной кровати, и робко позвал:

— Дрюня!

— Ну.

— Чего ты злой такой?

— Я? — Андрей оторвался от окна, обернулся к деду: — С чего ты взял, Степаныч?

— А то я не вижу, — жалобно проскрипел Скворцов. — С утра сидишь как сыч, слова из тебя не вытянешь. А мне поговорить охота.

— О чем говорить-то? — усмехнулся Андрей. Протянул руку, взял со стола блокнот, карандаш, задумчиво глянул на чистую, белую страничку. Затем аккуратно провел тонкую контурную линию и повторил: — О чем с тобой говорить?

— Хоть о чем. — Степаныч просительно взглянул на соседа. — Худо мне. Тошно. Бабка-то преставилась, царствие ей небесное. Вот как думаешь, хорошо ей теперь? Там… — Он выразительно поднял к потолку выцветшие глаза.

— Не знаю, Степаныч, — не отрываясь от листа, пробормотал Андрей, искоса взглянул на сникшего, притихшего старика и добавил мягче: — Откуда мне знать? Наверное, лучше, чем было здесь. Каждому свой час, не думай ты об этом.

— Легко говорить, не думай, — ворчливо возразил Скворцов. — Ну как завтра мой черед поспеет? А! — Он досадливо махнул рукой. — Что с тобой толковать! Небось рад только будешь, шума-хлопот опять же меньше!

— Ну, что ты городишь, дед? — Андрей покачал головой, придирчиво оглядел свежий набросок, затем решительно вырвал страничку из альбома и скомкал ее. — Каких таких хлопот? Совести у тебя нет.

— А у кого она есть, совесть-то? — с внезапным ехидством поинтересовался старик. — У кого? У тебя, что ль, она есть?

— Не понял. — Андрей пожал плечами. — Я-то тебе, чем не угодил?

— Не мне. — Скворцов кивнул на закрытую дверь палаты. — Ей. Как давеча с девкой обошелся — думаешь, не слышал я, спал? Хрен тебе, все видел, все слышал.

— Да что ты слышал? — Андрей кинул блокнот обратно на стол.

— А ты не серчай, — вдруг совершенно спокойно проговорил дед, — и не швыряйся. — Он помолчал, пожевал тонкими, бескровными губами. — Она как увидела тебя, аж чуть на шею не кинулась. А ты как столб телеграфный, ей-богу. «Не буду жаловаться, не волнуйся, я не в претензии». Тьфу!

— Знаешь, дед, — обозлился Андрей, — не лез бы ты не в свое дело. Она мне врач, я ей больной, и точка. Уяснил?

— Уяснил, — презрительно протянул дед и принялся взбивать приплюснутую больничную подушку в проштампованной наволочке. — Сначала, значит, глазки строим, рисуночки рисуем, а как втрескалась девка, так «она — врач, а я — больной»! Уяснил, чего ж тут неясного! — Он вытянулся на постели, заложил за голову руки и замолчал, демонстративно уставившись в потолок.

Андрей поглядел на тощую стариковскую фигуру, буквально изображавшую осуждение, хотел было что-то сказать, но передумал. Отложил карандаш, который так и продолжал машинально вертеть в руке, снова подвинул стул к окну, повернулся к деду спиной.

Значит, Степаныч все просек. А он, Андрей, грешным делом, думал, что дед мало что понимает про них с Лерой. Однако ж вот нет, разобрался, что к чему. Теперь небось думает, что Андрей за шкуру свою радеет, злится на Леру за ее ошибку.

Знал бы он, как наплевать Андрею на эту самую ошибку! Ну, написала не то в своих бумажках, ну случилось с ним то, что случилось, — так ведь обошлось, не помер же. Ясно, не нарочно она так сделала, сутки торчала в больнице, дергалась, переживала за того же Скворцова. Да еще сам Андрей голову ей окончательно заморочил — тут и не такое напутаешь.

Разве в этом дело? Андрей со злостью стукнул кулаком по подоконнику. Не может он объяснить старику, почему он вчера так себя вел. Есть на то причина, и очень серьезная.

Андрей отчетливо вспомнил визит к нему в реанимацию Завотделением. Тот появился почти сразу же, как только Андрей пришел в себя, поинтересовался его самочувствием, объяснил причину внезапно случившегося приступа, извинился за палатного врача.

Андрей его слушал едва-едва: перед глазами все плыло, дышалось с трудом, хотелось одного — спать. Максимов, видя его состояние, еще раз извинился, сказал, что не будет утомлять, просит выслушать лишь пару слов. И стал рассказывать про Леру.