– Я сказал, чтобы он поговорил с тобой.

– Вот видишь, ты оставил его с его подозрениями.

– По правде говоря, я понял все еще у пруда. Крик не могли услышать с дороги.

– Голый! – обвиняюще воскликнул Дуэйн. – Ты был голый!

– Хватит, Дуэйн, не отвлекай нас. Если ты будешь это делать, старина Майлс так и останется при своем неправильном мнении. Так вот, Майлс, Дуэйн ведь не сказал тебе, что ты прав. Давай-ка спросим его прямо. Был ты там той ночью?

Дуэйн покачал головой, сердито глядя под ноги.

– Конечно, нет. По показаниям, собранным моим отцом, ты в тот момент ехал по 93-му в другую сторону, к Либерти. Так?

Дуэйн кивнул.

– Ты был такой же сумасшедший, как та девчонка, и хотел только оказаться подальше от нее. Так? – Дуэйн опять кивнул. – И еще, Майлс, вряд ли девушка, на которую напали знакомые ей люди – ведь она нас знала, – стала бы кричать. Как ты думаешь? Поэтому перестань болтать об этом, прошу тебя, иначе ты сядешь в лужу еще глубже.

Не было смысла продолжать эту игру. “Та девчонка” – неясная фигура на опушке леса? “Та девчонка” – огонь в глубине леса, порыв ледяного ветра, шорох совиных крыльев в телефонной трубке? Я почувствовал запах холодной воды.

Я думал о том, о чем не хотел думать, и опять вспомнил слова Ринн. Моя вина тянула меня на дно. Дуэйн, по Другим причинам, тоже не хотел продолжать:

– Черт с ним, – сказал он. Потом он выпрямился и смерил меня грозным взглядом. – Но от моей дочери держись подальше.

– Она сама просила меня с ней поехать.

– Вот как? Может, она и раздеться тебя просила?

– Мы же просто купались. Она разделась первой. И этот парень тоже.

В присутствии Дуэйна я не мог высказать Белому Медведю свои подозрения по поводу Зака. Я и так сказал слишком много.

– Ладно, – сказал Дуэйн. – Может и так. Если ты ей что-нибудь сделаешь, Майлс, я не стану дожидаться, пока кто-нибудь разберется с тобой. Я сам это сделаю.

Белый Медведь и я смотрели, как он ковыляет прочь. Потом Говр повернулся ко мне:

– Что-то ты выглядишь возбужденным, Майлс. Признайся, ты выдумал это купание в голом виде?

– А ты признайся – кто из вас изнасиловал ее?

– Возьми себя в руки.

– Или вы сделали это по очереди?

– Опять начинаешь, Майлс?

– Опять.

– Я же сказал, что ты можешь сесть в лужу еще глубже, – Белый Медведь шагнул ко мне, большой и серьезный, и я увидел темные пятна пота на его форменной синей рубашке и синяки у него под глазами. – Парень, ты, должно быть, свихнулся – бросаешь бомбы в мирных граждан, ищешь себе неприятностей, – он шел медленно, осторожно, и я подумал: сейчас он бросится на меня. Но он остановился и провел рукой по лицу. – Скоро все это кончится, Майлс. Очень скоро, – он отступил, унося с собой смесь запахов пота и пороха. – Майлс, черт тебя побери. Что ты там говорил Локкену насчет дверной ручки?

Я не мог ответить.

В эту ночь и после я отключал газ там, где показала мне Тута Сандерсон. По утрам, когда она являлась, сопровождаемая кашлем, шарканьем ног, хлопаньем дверей и прочими звуками, среди них теперь слышалось и недовольно-подозрительное кряхтение, когда она обнаруживала, что я опять это сделал. Мне хотелось ее уволить, но я подозревал, что она все равно продолжала бы ходить ко мне. На следующий день после визита Хэнка Спелза с товарищами, услышав утром ее кашель и т. д., я сошел вниз и прямо спросил: знала ли она о том, что должно было случиться? Она стала придуриваться: что должно было случиться? А что случилось? По поводу состояния лужайки она ничего не сказала. Я заметил, что ее сын, по моим данным, участвовал в этом. “Ред”? Ред ни в чем таком не участвовал. Сколько яиц вам сегодня поджарить?

Я работал целыми днями, и никто мне не мешал. Казалось, о моем существовании забыли. Тута Сандерсон, кроме своих утренних демонстраций, хранила молчание; Дуэйн в редких случаях, когда ему приходилось ходить мимо бабушкиного дома, даже не смотрел в мою сторону. Его дочь, без сомнения, выпоротая или предупрежденная иным способом, тоже избегала меня. Иногда из окна спальни я видел, как она идет в сарай или в кладовку, но она ни разу не появилась у меня на крыльце или на кухне, уплетая что-нибудь из моих запасов. Я часто просыпался ночью за своим столом, с карандашом в руке и бокалом мартини у локтя, от гудения мотоцикла Зака, то ли приезжающего, то ли уезжающего. Я писал. Пил. Спал. Лелеял свою вину. Надеялся, что скоро Мичальски получат открытку от своей пропавшей дочери. Надеялся, что Белый Медведь прав, и все вскоре кончится. Часто мне хотелось уехать.

Ночью мне бывало страшно.

Ринн не отвечала на звонки, и я каждый день собирался заехать к ней, но я боялся и этого. Анонимные звонки прекратились: и от Лукового Дыхания, и те, другие, с шелестом крыльев. Может, это были просто помехи в моем старом телефоне.

Писем с чистыми листами я больше не получал, и пришло только одно, короткое, с напечатанным вкривь и вкось:

“Мы тебе еще покажем, убийца”.

Я запечатал письмо в конверт и отослал Белому Медведю.

Иногда мне казалось, что я уже умер.

Много раз я думал, что ошибся, там, у пруда. Что та бутылка из-под коки оказалась там просто так, и дверная ручка – тоже. Потом я вспоминал, как он разрезал себе руку. И вспоминал Алисон Грининг, идущую ко мне, существо из листьев и коры. И думал: я тоже мог ошибиться.

С Белым Медведем я так и не поговорил. И на послание мое он не ответил.

Когда днем в понедельник наконец зазвонил телефон, я подумал, что это Говр, но услышал другой голос. Голос исхудавшего человека с черными вьющимися волосами.

– Майлс, – сказал он. – Ты просил меня позвонить, если мне понадобится твоя помощь.

– Да.

– Я хочу уехать отсюда. У меня нет еды. В тот день я соврал тебе, что я иногда выхожу. Я уже давно никуда не выходил.

– Я знаю.

– Кто тебе сказал? – его голос зазвенел от страха.

– Неважно.

– Да. Наверно. Но я не могу оставаться здесь больше. Я думаю, они хотят что-то со мной сделать. Не следят уже за моим домом, только говорят друг с другом, что-то замышляют. Боюсь, они убьют меня. Я ничего не ел уже два дня. Если... если я уеду, могу я приехать к тебе?

– Конечно. Можешь остаться здесь. У меня есть ружье.

– У них у всех ружья. Это не поможет. Я просто хочу уехать от них, – в промежутках между фразами я слышал его прерывистое дыхание.

– У тебя сломана машина. Как ты уедешь?

– Уйду пешком. Если увижу кого-нибудь, спрячусь в кювете.

– Это же десять миль!

– Ничего другого не остается, – и с тем же могильным юмором, уже едва заметным. – Не думаю, что кто-нибудь меня подвезет.

В полдесятого, когда начало смеркаться, я уже ждал его, хотя знал, что его, скорее всего, не будет еще долго. Я бродил по дому, выглядывая в окна, и ожидал увидеть, как он бредет через поле. К десяти, когда уже стемнело, я выключил свет везде, кроме своего кабинета, чтобы его никто не увидел. Потом сел на крыльцо и стал ждать.

Он шел четыре часа. В два ночи я услышал шорох за ореховыми деревьями и, вскинув голову, увидел его идущим через разоренную лужайку.

– Я на крыльце, – прошептал я и распахнул ему дверь. Даже в темноте я видел, насколько он истощен.

– Держись подальше от окон, – предупредил я и повел его на кухню. Он упал на стол, тяжело дыша, весь в грязи и клочьях соломы.

– Тебя кто-нибудь видел?

Он покачал головой.

– Я дам тебе что-нибудь поесть.

– Прошу тебя, – прошептал он. Пока я жарил бекон с яйцами, он оставался в том же положении, с согнутой спиной и потупившимися глазами.

– У меня болят ноги, – пожаловался он. – И бок. Я упал на камни.

– А как ты уходил, кто-нибудь видел?

– Если бы видели, меня бы здесь не было.

Пока яичница жарилась, я предложил ему умыться.

– А курить у тебя есть? Я не курил уже неделю. Я протянул ему пачку.

– Господи, Майлс, – он всхлипнул. – Господи...