– Конечно, конечно. Уходи, – она сунула ноги в сандалии и скатилась по ступенькам, даже не попрощавшись.

Другие объяснения. Должны быть другие объяснения. Я подцепил эти иголки в лесу или просто когда бродил по ферме. Или они забились в мою одежду, когда меня бил Белый Медведь. Я встал и вытряхнул простыни, потом по какому-то наитию оделся, взял карандаш, бумагу и спустился вниз, чтобы поработать за столом в кухне. Вскоре явилась Тута Сандерсон, и я попросил ее сменить простыни.

– Слышали о том, что стряслось у Энди вчера утром? – спросила она, уперев руки в бока.

– Ага.

– Должно быть, рады.

– Кто же не рад хорошему битью?

– Ред говорит, что Полу Канту нужно было сбежать уже давно.

– Это похоже на Реда.

– Я думаю, он убил себя. Этот Пол всегда был какой-то странный.

– Да, это ваша любимая теория.

Я так думаю, что не стоит просто поддаваться общему мнению. Пользы от этого мало, правда? Мне кажется, Пол Кант просто струсил – он ведь всегда был слабым. Ведь он ни в чем не признался, разве не так? И ту, другую, девушку еще не нашли.

Поэтому я не перестала следить за Майлсом. Если он решит удрать или еще что. И в среду утром я пришла как обычно, и я скажу вам, о чем я думала – о том разорванном фото дочки Дуэйна. Это меня прямо жгло. Вы знаете, какие мысли могут быть в голове у мужчины, когда он рвет фотографию девушки?

И вот в то утро я, подходя к дому, увидела, как она оттуда выходит, и сказала себе: вот оно, случилось, и я немного задержалась, чтобы он не знал, что я это увидела. И когда он попросил меня сменить простыни, я сразу поняла, чем они там занимались. Можно солгать любому, но женщину, которая стирает вам простыни, не так легко одурачить.

Вот я и решила рассказать об этом Реду. Я знала, что он от этого взовьется, но ведь он мужчина и должен был решать, говорить ли Дуэйну, что творится у негов доме.

Раз пять в тот день я готов был уехать – сесть в машину и отправиться куда глаза глядят. Но я все еще не забрал свою машину и все еще думал, что могут быть Другие объяснения кроме тех, что приходили мне в голову, когда я стоял вечером у окна и смотрел на далекий силуэт на опушке леса. Но страх оставался, и его нельзя было рассеять никакими объяснениями. Он поднимался со мной по лестнице, он не оставлял меня, когда я ел, спал, работал, он холодком пробирался под мою одежду.

Она – твоя ловушка, сказала тетя Ринн. Вся моя жизнь демонстрировала справедливость этих слов.

Мысли об этом обратили меня к тому, с чего все началось, – к той ночи в лесу. Я попытался восстановить свои впечатления. Позже я уверял себя, что это фантазии, замешанные на литературе, но в ту ночь я не чувствовал ничего литературного – только чистый, всепоглощающий ужас. Мы именуем злом силы, которые можем понять; но как назвать то, что бесконечно превосходит наше понимание? Не вызвал ли я эти могущественные и враждебные силы, пытаясь воскресить мою кузину? Она не обещала мне утешения, подумал я, снова вспомнив о фигуре на краю леса; не обещала ничего, что я мог представить себе.

Ночь, которая изменила все, начались обычно, как все мои ночи. Я пожевал кое-что – о.решки, сыр, пару морковок – и вышел на лужайку. Ночь была теплой, полной запахов сена и свежескошенной травы, и я слышал, как стрекочут кузнечики и поют где-то далеко птицы. Я вышел на дорогу. Оттуда не было видно леса, но я чувствовал его – пятно холода в сердце теплой ночи. С тех пор, как все обитатели Ардена решили, что я невиновен, я ощущал еще больший контроль за собой, чем раньше.

Я подумал об иголках в моей постели и вернулся во двор.

Пододвинул стул к столу и начал писать. Через несколько минут меня встревожило изменение атмосферы: воздух в комнате наполнился движением. Лампочка под потолком замигала, делая темнее мою тень на страницах. Запахло холодной водой.

Порыв ледяного ветра вдруг выхватил карандаш из моих рук.

Свет померк, и мне показалось, что дух Алисон стремится войти в меня. Я замахал в воздухе руками и в ужасе закричал. Она лезла в меня через ноздри, через уши, через глаза. Стопка бумаги взлетела в воздух и разлетелась на отдельные листы. Мое сознание сделалось нечетким, ускользающим; я чувствовал ее в себе, внутри себя, и за моим животным ужасом ощущал ее ревность и ненависть. Мои ноги бешено пнули стол, и он слетел с козел. Машинка грохнулась о пол; следом упал и я, правой рукой зацепив полку с книгами, которые фонтаном взмыли в воздух. Я чувствовал ее ненависть всеми органами: темнота, обжигающий холод, запах воды, свистящий шум и вкус огня во рту. Это было наказанием за недавнее тоскливое животное совокупление, совершившееся в бессознательном состоянии. Она вселилась в мое тело, заставляя его, изогнувшись, биться о доски пола. Слезы и слюна текли у меня по лицу. На миг я воспарил над собственным телом, видя, как оно бьется в конвульсиях, разбрасывая книги и бумаги; потом снова вернулся в него, мучаясь и содрогаясь, подобно раненому зверю.

Ее пальцы, казалось, просунулись внутрь моих; ее тонкие кости проникли вглубь моих, причиняя ни с чем не сравнимую боль. В ушах у меня звенело все громче и громче. Потом вспыхнул свет.

Когда я открыл глаза, все кончилось. Я уже не кричал, а скулил. Я не помнил ее ухода, но знал, что она ушла. В окно заглядывала луна, освещая перевернутый стол и разбросанные бумаги.

Потом у меня схватило живот, и я едва успел сбежать вниз. Изо рта хлынула горькая коричневая жидкость. В это время я сидел на унитазе, извергая такую же жидкость из противоположного конца тела. Я отвернул голову к раковине, закрыв глаза и чувствуя, как по лицу струится пот.

Кое-как я доплелся до кухни и выпил стакан холодной воды. Холодная вода. Ее запах пропитал весь дом.

Она хотела моей смерти. Хотела забрать меня с собой. В какую-то бесконечно далекую ночь. Ринн предупреждала меня: “Она значит смерть”.

А те девушки? Я впервые понял, что это значит. Я сидел в комнате, которую приготовил для нее, и пытался осмыслить то, о чем раньше не осмеливался думать: ту другую возможность, о которой говорил Белому Медведю. Я разбудил дух Алисон, ту ужасную силу, которую чувствовал в лесу, и я знал теперь, что этот дух полон ненависти к жизни. Она должна была явиться двадцать первого – и она сделала бы это, как я теперь понимал, даже если бы я не готовил с такой заботой для нее окружение, – но с приближением этой даты она становилась все сильнее. Она могла убивать. И пользовалась этой возможностью с того дня, когда я появился в долине.

Я сидел в холодной комнате, оцепенев до самого мозга костей. Алисон. Двадцать первое начинается ночью двадцатого. Через день после того дня, что уже встает пурпурной полоской над черной полосой леса.

Пока я перебирался на крыльцо, пурпурная полоска стала шире, освещая внизу желтые и зеленые квадраты полей, на которых открывались все новые детали. На полях белыми клоками ваты лежал туман.

Меня разбудили шаги. Небо сделалось бледно-голубым, и туман исчез отовсюду, кроме самой кромки лесов. Это был один из тех дней, когда луна висит в небе все утро, как белый мертвый камень. Тута Сандерсон прошла по дороге, топоча так, будто туфли у нее были залить! бетоном. На плече у нее, как всегда, болталась сумка.

Увидев меня, она насупилась и поджала губы. Я подождал, пока она откроет дверь.

– Можете больше сюда не ходить, – сказал я. – Ваша работа закончена.

– Что это значит? – в ее выпученных глазах мелькнуло подозрение.

– Я больше не нуждаюсь в ваших услугах. Все. Конец. Капут. Финиш.

– Вы что, сидели тут всю ночь? – она скрестила руки на груди, что потребовало от нее значительного напряжения. – Пили джин?

– Прошу вас, идите домой, миссис Сандерсон.

– Боитесь, что я что-нибудь увижу? Что ж, я уже видела.

– Вы ничего не видели.