Когда я достиг другого конца бурой поляны, уже было темно. Переход от сумерек к ночи занял какие-то секунды. Мои босые ноги нащупали камень. На пятке у меня лопнул мозоль, и я увидел, несмотря на темноту, текущую кровь. Я свернул к кустам, из которых тут же вспорхнула стайка птиц. Лунный свет посеребрил их оперенные тельца и упал на скелеты кустов внизу. Я сделал еще шаг, и передо мной открылся черный провал пруда.

В следующий момент луна, похожая на лицо Алисон, заискрилась на поверхности воды. Я закрыл глаза. Мой рассудок заметался в клетке из образов. Я не сразу смог вспомнить собственное имя: выскользнуло “Майлс”, потом “Тигарден”. Я сделал еще шаг и почувствовал, что сияние тянет меня к себе. Еще шаг. Весь пруд, обрамленный каменным поясом, как будто гудел – нет, он гудел, вклинившись в пространство между бездонной глубиной и пронизанным лунным светом небом.

Потом я оказался там, на дне. Холодные камни жгли мне ноги, но голова горела в лунном огне. Вода потекла по моим рукам, но, когда я пощупал рукава, они были сухими. На самом дне я запрокинул лицо к холодной безучастной луне.

Мое тело начало дрожать, и я опустился на камни, закрыв глаза. Я не знал, откуда она появится; почему-то мне казалось, что она выступит из отражения луны в центре пруда. Камень подо мной задвигался, с закрытыми глазами я плыл вместе с ним неведомо куда. Мне показалось, что навстречу мне из камня поднимается мой двойник, готовясь схватить меня холодными руками.

Когда я снова открыл глаза, я так же сидел на камне, который продолжал дрожать и пульсировать подо мной. Я не мог сдвинуться с места. Водная гладь подо мной лежала спокойная, ожидая меня. Я знал, что времени осталось немного. Остаток жизни мне предстояло ждать. И думать.

Но мысли и ожидание успокаивают, и через некоторое время мой лихорадочный пульс замедлился. Я перестал дрожать. Снова открыв глаза, я поглядел на мерцающие зеленым стрелки часов: десять сорок пять.

Я попытался вспомнить, когда мы вошли в воду. Что-то между одиннадцатью и двенадцатью. Алисон умерла около полуночи. Я посмотрел на звезды, потом опять на отражение луны в воде. Я помнил каждое слово той ночи, каждый жест. Через двадцать лет все они теснились в моей голове, как бывало уже несколько раз – особенно на лекциях, когда в мой рассудок, умудренный литературным опытом, вторгались события того далекого дня.

Все это до сих пор происходило в каком-то заресничном пространстве, и мне стоило только открыть глаза, чтобы увидеть ее улыбающееся лицо. Хочешь сделать, как делают в Калифорнии?Ее руки на бедрах. Я мог увидеть и свои руки, расстегивающие пуговицы, свои ноги, худое бледное тело тринадцатилетнего мальчика. Я мог увидеть ее руки и плечи, белой аркой встающие над водой.

Все это отпечаталось в памяти еще двух человек. Они видели нас: наши сплетенные тела, наши белеющие руки, ее волосы, закрывающие мое лицо. Им наши белые лица должны были казаться очень похожими, словно растущими из одного корня.

Я поднял руку и посмотрел на часы. Одиннадцать. Меня опять начала пробирать дрожь.

Я снова закрыл глаза, и снова энергия камня хлынула в мои руки, ноги, ягодицы. Весь пруд подо мной колыхался, вдыхая и выпуская воздух. Я стал считать его вздохи и досчитал до сотни.

Совсем скоро.

Я вспомнил себя месяц назад, когда я едва осмеливался признаться, что вернулся на ферму, чтобы сдержать обещание, данное духу. Когда я принес с собой в долину смерть. Несмотря на все книги, выписки и материалы, я проработал над диссертацией не больше трех дней. Я отказался от работы под дурацким предлогом: что идеи Зака напоминают мне идеи Лоуренса. Я сознательно настроил всех против себя. Я увидел себя со стороны: крупный мужчина с редеющими волосами, чье лицо отражает все его эмоции, и большую их часть трудно назвать положительными. За четыре дня я оскорбил больше людей, чем за предыдущие четыре года. Я смотрел со стороны, как я врываюсь в магазины и бары, всем своим видом выказывая отвращение и презрение. С самого моего приезда я чувствовал приближение Алисон Грининг, и ее призрак на краю леса заставлял меня вести себя так глупо.

Я произнес ее имя. Прошелестел лист. Мое тело в лунном свете казалось двухмерным, будто вырезанное из картона.

Полдвенадцатого. Я почувствовал резь в мочевом пузыре и подвигал ногами, пока она не утихла. Потом я начал подтягиваться на руках. Нервы камня отозвались на мое движение, и скоро вся каменная громада завибрировала подо мной. Я лег, предоставив камню подготовить ложе для моей головы. Мои руки вытянулись, найдя свои места.

Совсем скоро.

Облако медленно надвигалось на мертвый диск луны. Камень, казалось, медленно забирал мою жизнь, перекачивая ее в себя. От пруда дохнуло холодом; я думал, что это она, но ветерок пронесся мимо. Я подумал: нет, это не может кончиться просто так, я должен умереть. Внезапно мне показалось, что я вернулся в долину, чтобы умереть.

Я услышал музыку и понял, что она исходит из точки соприкосновения между моей головой и камнем.

Скоро, скоро. Смерть надвигалась, и я чувствовал, как легчает мое тело. Непонятная сила, казалось, подняла меня над камнем на дюйм или два, и я повис там, игнорируя всеми своими чувствами силу тяготения, став союзником лунного света.

Все мое существо говорило, что приближается полночь. Во второй раз я не сумел сдержать боль в мочевом пузыре и позволил теплой жидкости заструиться по ногам. Я потянулся к ней в отчаянном порыве, но поймал только пустой холодный воздух.

И упал назад на камни. В этом чудовищном разочаровании музыка смолкла, камень подо мной сделался холодным и безжизненным. Пруд лежал передо мной черный, равнодушный, молчащий. Мокрые штаны липли к моим ногам. Я подумал, что неправильно рассчитал время, что это случится позже, но мой рассудок уже знал: я совершил самую большую ошибку в жизни.

Было две минуты первого. Она не появилась. Двадцать первое июля ушло в прошлое, а она не появилась. Она была мертва. Я остался один на один с миром людей. Моя вина сдвинулась во мне и нашла себе новую цель.

Я все выдумал. Я не видел ничего на краю леса – ничего, кроме моих собственных измышлений. Повинуясь инстинкту, пришедшему из детства, я плотнее закутался в куртку.

Шок длился часы. Когда мои штаны уже подсохли, я почувствовал, что руки и ноги у меня оцепенели, и попытался встать. Боль пронизала меня, и я был ей благодарен – она отвлекала меня от отчаяния. Походив немного на деревянных ногах, я сел и опять погрузился в раздумья. Меня лишили Алисон Грининг, и теперь я чувствовал себя сиамским близнецом, у которого ампутировали половину. Моя вина сменила ориентацию, но я не мог сказать, меньше она стала или больше. Мне придется жить.

Я провел у пруда всю ночь, хотя знал – с того момента, как упал на камни, даже не взглянув еще на часы, – что Алисон Грининг ушла из моей жизни в вечность.

В последний час я уже не оплакивал Алисон и ее окончательное прощание со мной. Я думал об Ардене и о том, что там случилось. О Дуэйне, о Белом Медведе, о Поле Канте, о себе. Как через двадцать лет мы все опять сошлись вместе на трагической картине. Как на всех нас оставили свою печать женщины. И я увидел еще кое-что.

Я понял, что убийцей девушек был мой кузен Дуэйн, который ненавидел женщин больше, чем любой из знакомых мне мужчин, который, быть может, планировал убийства девушек, похожих на Алисон Грининг, с того дня, как я написал ему, что приезжаю в Арден. У Дуэйна были бутылки из-под коки, топоры, дверные ручки; Зак, должно быть, стащил одну из них с места, где Дуэйн их спрятал.

Сидя у пруда, все еще раздавленный ощущением потери, я увидел все с абсолютной ясностью. Алисон не делала этого – оставался только Дуэйн. И его дочь боялась этого: она уходила от любых разговоров о смерти девушек. То, что я принял за ее желание выглядеть более взрослой, было на самом деле страхом увидеть убийцу в родном отце.