— Значит, мешаем движению?

Струны врезались в непроизвольно стиснувшиеся пальцы, когда Роланд обернулся. По боку потекла струйка пота, но не от жары. Их было двое, они стояли почти вплотную, так что был слышен запах мыла и лосьона после бритья.

Который повыше, рыжий, вытащил блокнот. Страх он распознавал сразу, а страх, по его глубокому убеждению, означал вину.

Дару со вздохом отпихнула стопку папок на край стола. Всю писанину, которую могла, она закончила, но ее еще будет много после походов в суд и посещений подопечных. Неделя уже забита, но это не значит, что не возникнет новых проблем, новых людей, которым нужна помощь, новых битв, в которых придется драться.

Выключив настольную лампу, она вдруг поняла, что в помещении осталось только дежурное освещение.

— Десять сорок? — поразилась она, схватившись за часы, будто сама была в этом виновата. Голос ее отлетел от стен и затих вдали, и тут Дару поняла, что единственный слышимый звук — это биение ее собственного сердца. — Похоже, я опять последняя на всем этаже.

Дару встала, прихватила сумку и пошла к лифтам, аккуратно прокладывая себе путь по забитым узким извилистым коридорам, которые в этом тусклом свете казались еще уже и теснее. Тишина была столь пронзительной, что Дару подумала, уж не одна ли она во всем здании.

Нажав на кнопку лифта, она стала ждать. Ждать. Ждать. Бывало, лифты случайно отключали, и ей приходилось пилить семь этажей вниз по скупо освещенной лестнице. Терпеть не могла Дару эту лестницу; там было видно на один пролет вниз и на один пролет вверх, а самый тихий звук перекатывался от стены к стене и никак не замолкал, создавая мнимые опасности и маскируя реальные. Звоночек прибывшего лифта заставил ее подпрыгнуть. Войдя внутрь, она обругала себя за то, что дергается от звука, который слышит сотни раз на дню.

Подземный гараж был ярко, почти резко освещен, и остро выделялись края предметов. Дару сощурилась, и, плюнув на предупреждение пешеходам ходить только по дорожкам, пошла напрямик через пустую стоянку туда, где оставила машину. Обогнула угол, остановилась и выругалась. Там не было света.

Дару обернулась. Из открытой двери лифта ложилось тусклое желтое пятно. «Надо бы подняться в холл и сказать охраннику». Но, пока она смотрела, двери закрылись, лифт зашумел и пополз вверх. За спиной осталась тьма.

Всего в тридцати футах стоял ее потрепанный пикапчик — тень в темноте. Когда вернется лифт, она уже может сидеть в машине и ехать домой. Дару сделала шаг, второй, удивляясь, как быстро вошла в полную темноту. Должен же сюда доходить хотя бы отсвет от остальной части гаража.

Машину она нашла коленкой.

— Черт побери!

Слово упало в темноту и растаяло.

Одной рукой выуживая в сумке ключи, другой она водила по дверце в поисках ручки. «Тысячу раз уже открывала я эту хреновину… а, вот она». Прижав палец к щели замка, чтобы не потерять, Дару вытащила связку и вставила ключ в скважину. На полпути его заело, а от нетерпеливого рывка вся связка звякнула о бетон.

Обругав себя как следует, Дару упала на колени и стала шарить вокруг. И вдруг застыла с распростертыми руками и растопыренными пальцами, почуяв, что она больше не одна. Волосы на затылке зашевелились, дыхание прервалось, обострились все чувства. Тогда она услышала тихий, почти шелковый звук. И еще раз, только уже ближе.

Тогда она вспомнила, что по городу бродит Тьма.

В поисках ключей Дару лихорадочно скребла пальцами по бетону, заглушая прочие звуки. Ей уже не надо было их слышать, чтобы знать: это все еще здесь. Кончик пальца коснулся металла. Оставляя клочки кожи с костяшек на шероховатом бетоне, она сгребла ключи и кое-как вскочила на ноги.

Потом не могла найти ручку…

Потом не могла найти замок…

Потом проклятый ключ не подходил…

Потом что-то коснулось ее спины.

Она взвизгнула и обернулась с поднятой рукой.

— Поосторожнее, мисс! Я просто думал, что вам тут не помешает свет. — Охранник поднял фонарик и посветил на дверцу.

Дару сделала глубокий вдох и заставила себя перестать дрожать. Старик понимающе улыбнулся — ее реакция его не удивила и не огорчила.

— Тут сильно жуткое место, когда света нет, — добавил он, оглядевшись вокруг.

Она проследила за его взглядом, отметив, что тьма стала скорее серой, чем черной. И машина была видна, не отчетливо, но все же видна. Облизнув пересохшие губы, она кое-как пробормотала «спасибо», отперла дверцу и забралась внутрь. И отъезжая, увидела — или подумала, что видит, — в свете фар тень там, где никакой тени быть не должно.

Не имея веских причин для задержания — ни незакрытых ордеров, ни предыдущих задержаний, ничего, даже неоплаченных штрафов за парковку, — полиция вынуждена была отпустить Роланда. Он провел очень неприятные двадцать минут, заикаясь на собственном имени, забывая от волнения адрес. Каждый раз, когда он открывал рот, полицейские с новой силой начинали подозревать, что он в чем-то да виноват. Гитару они ему велели положить, и у него даже не было в руках ее успокаивающей тяжести.

Наконец они его отпустили, напутствовав суровой фразой: «Смотри не попадайся!»

Когда квартал остался позади, Роланд сообразил, что один, а может быть, и оба копа моложе его самого. Но осознай он это раньше, ему бы все равно с того пользы не было. Потрясенный и выведенный из равновесия, он шел на Йонг-стрит, чтобы затеряться в безликости толпы. Сейчас он предпочел бы Тьму еще одной встрече со Столичной Полицией Торонто.

Ансамбль из четырех музыкантов все еще бацал свою версию рока у северного конца Центра, но публика поредела. Пока он смотрел, от нее отделилась еще одна группа подростков и влилась в медленный людской поток, идущий на юг. На север не шел никто.

Озадаченный этим обстоятельством, Роланд последовал за толпой.

Пространство перед главным входом было запружено людьми, кто-то подергивался в такт, кто-то кивал, и все стояли и тихо слушали одинокий голос под акустическую гитару.

Роланд стал проталкиваться вперед, временами используя футляр как таран, и остановился за один ряд до певца. Он не заметил в нем особой притягательности. Темноволосый молодой человек, примерно одного с ним возраста, стоял, перебирая струны новой черной «Овации»; голос приятный, но не потрясающий. По крайней мере по сравнению с качеством гитары. Удовлетворив свое любопытство, Роланд прислушался к песне.

Слов он не разобрал, да вряд ли они что-нибудь и значили, но чувства уловил легко. Отчаяние. Разочарование. Безнадежность. И поймал себя на том, что кивает в такт и соглашается всей душой. Но почему? Если всем все равно, то ему-то какое дело?

«Эвану не все равно», — произнес голос у него в голове.

«Работа у него такая», — ответил Роланд, желая голосу заткнуться и не мешать слушать.

«А Дару?» — продолжал голос.

«И у нее тоже», — радостно заметил Роланд, впервые в жизни одерживая в подобном диалоге победу.

«А Ребекка?»

На это у Роланда ответа не было. Ребекке не все равно, просто не все равно — без всяких причин.

Вдруг музыка перестала на него давить, и Роланд дернулся, стряхивая с себя наваждение.

Певец поднял глаза и улыбнулся прямо в лицо Роланду.

И Роланд попятился, быстро выбираясь из толпы, не обращая внимания на отмечавшие его путь вопли и проклятия. И не остановился до тех пор, пока не уперся спиной в афишную тумбу, оставив между собой и Тьмой барьер из тел. Сердце стучало так, что заглушало музыку, однако Роланд знал: она еще звучит.

И еще он знал, что должен что-то сделать.

«Не могу. Опять придет полиция, и разговорами на этот раз не кончится».

Он запыхался, как после бега.

«Не могу! Не могу я биться с Тьмой в одиночку. Эвана сюда надо!»

А вокруг него качались и отбивали такт люди, и лица их тускнели и тускнели.

«Не могу».

Но неуверенные руки уже сами расстегнули замки футляра, вынули из него Терпеливую и поставили перед ним как щит.