Но этого не случилось. Через некоторое время — не могу точно сказать, сколько именно прошло времени, пять минут, десять, но они показались мне вечностью — я увидел сквозь листву деревянный мостик. Все еще продолжая вопить низким, осипшим от ужаса, каким-то булькающим голосом, я бросился вниз по склону, к ручью.
Где-то на середине пути поскользнулся, упал на колени и обернулся. Человек в черном костюме почти настиг меня. Я отчетливо видел его искаженное яростью и вожделением бледное лицо. Щеки забрызганы кровавыми слезами, акулья пасть ощерена.
— Рыбачек! — рявкнул он и принялся спускаться к берегу следом. А потом протянул длинную лапу и вцепился мне в ногу. Сам не понимаю как, но мне удалось вырваться. А потом я метнул в него удочкой. Он перехватил ее на лету, но тут ноги у него запутались в высокой траве, и он рухнул на колени. Я не стал ждать, что произойдет с ним дальше, развернулся и помчался к мосту. Бежал, скользя на склоне на каждом шагу, и едва не скатился в воду, но в последний момент успел ухватиться за одну из деревянных опор, тянущихся по всей длине под мостом, и спасся.
— Не убегай, куда же ты, рыбачек? — окликнул меня он. Похоже, он был в ярости, но в то же время в голосе проскальзывали насмешливые нотки. — Чтоб я наелся досыта, нужно нечто покрупнее, чем какая-то жалкая форель!
— Оставьте меня в покое! — крикнул я в ответ. Ухватился за перекладину и, неуклюже перевалившись через нее, оказался на мостике. При этом занозил ладони и так сильно стукнулся головой о дощатый настил, что прямо искры из глаз посыпались. Тут же перекатился на живот и пополз прочь. На ноги поднялся, уже когда дополз почти до конца моста, споткнулся, потом вошел в ритм и пустился наутек. Бежал, как могут бегать только девятилетние мальчишки, мчался как ветер. Казалось, ноги касаются земли лишь на третий или четвертый раз, а может, так оно и было. Все остальное время я словно плыл в воздухе. Нашел лесную дорогу, побежал по правой колее, бежал до тех пор, пока в висках не застучали молоточки, бежал, пока глаза не начали вылезать из орбит, бежал, пока не закололо в левом боку, под ребрами, бежал до тех пор, пока не почувствовал во рту металлический привкус крови. И когда уже больше не было сил бежать, перешел на шаг, потом и вовсе остановился и, хрипя и отдуваясь, точно загнанная лошадь, обернулся через плечо. Я был просто убежден, что увижу его за спиной. Увижу, как он стоит на лесной дороге в своем пижонском черном костюме, на животе поблескивает золотая цепочка от часов, а прическа аккуратная, ни одного выбившегося волоска.
Но там никого не было. Он исчез. Дорога, тянувшаяся до Кэстл Стрим между высокими колоннообразными стволами сосен и зелеными мхами, была пуста. И, однако же, я чувствовал: он где-то здесь, рядом, укрылся в лесу, следит за мной, не сводит жутких огненных глаз, пахнет горелыми спичками и жареной рыбой.
Я развернулся и зашагал по дороге, немного прихрамывая — видно, растянул икроножные мышцы, и на следующее утро, едва встав с постели, почувствовал, как страшно ноют и болят ноги, прямо шагу нельзя ступить. Впрочем, в детстве и юности на такие вещи особенно внимания не обращаешь, все нипочем. Я продолжал торопливо шагать по дороге, то и дело оглядываясь через плечо — убедиться, что за спиной у меня никого. И всякий раз так и оказывалось — никого. Но это почему-то не уменьшало, а лишь усугубляло мой страх. Лес казался непроницаемо темным, мрачным, зловещим, чудилось, что где-то там, в самой его глубине, среди спутанных ветвей, непролазного бурелома, в глубоких оврагах затаилось и живет нечто ужасное. До той субботы 1914 года мне, как и большинству детей, казалось, что страшнее медведя в лесу зверя нет.
Теперь я понял, что это не так.
Я прошагал по дороге еще примерно с милю и добрался до места, где она выходила из леса на опушку и сливалась с Джиган Флэт-роуд. И вдруг увидел отца. Он шел мне навстречу и весело насвистывал песню «Старая дубовая бочка». И нес в руке свою удочку с колесиком спиннинга, приобретенную в «Манки Уорд». В другой руке у него была корзина для рыбы, с ручкой, отделанной вязаной лентой. Ее сделала мама еще при жизни Дэна. На ленте была вышита надпись: «ПОСВЯЩАЕТСЯ ИИСУСУ». Едва завидев отца, я пустился бежать ему навстречу с дикими криками: «Папа! Папа! Папочка!» Ноги плохо слушались, и меня качало из стороны в сторону, точно пьяного матроса.
Отец, едва завидев меня, улыбнулся, но веселое, даже игривое выражение лица тут же сменилось озабоченным. Он не глядя швырнул удочку и корзину на дорогу и опрометью бросился ко мне. Прежде я никогда не видел, чтоб отец бегал так быстро, просто удивительно, что мы с ним не сшибли друг друга с ног, когда он подскочил ко мне. Я пребольно ударился лицом о его пряжку на ремне, даже кровь из носа немножко пошла. Впрочем, я тогда этого даже не заметил. Лишь прижимался к нему всем телом и обнимал обеими руками что есть сил, пачкая его старенькую голубую рубашку кровью, слезами и соплями.
— Что такое, Гэри? Что случилось? Ты в порядке?
— Ма умерла! — прорыдал я, — Явстретил человека, там, в лесу, и он сказал мне, что мама умерла! Ее ужалила пчела, и она вся распухла, в точности так же, как было с Дэном, а потом умерла! Лежит в кухне, на полу, а Кэнди Билл… он слизывает с-с-слезы… у нее со… со…
«Щек» — хотел выдавить я это последнее слово, но не смог, дыхание перехватило. Слезы бежали ручьем. Я почувствовал, как вздрогнул отец, и, подняв голову, увидел, что его испуганное лицо двоится и троится у меня в глазах. Тут я завыл, но не как маленький мальчик, разбивший в кровь коленки, а как пес, учуявший нечто страшное в лунном свете. И тогда отец снова крепко прижал меня к себе. Но я выскользнул, вывернулся у него из-под руки и обернулся через плечо. Хотел убедиться, что к нам не идет тот ужасный мужчина в черном костюме. Видно его не было; на дороге, уходящей в лес, ни души. И тогда я про себя поклялся, что никогда и ни за что больше не ступлю на эту дорогу, ни при каких обстоятельствах. Не столь давно я пришел к выводу, что наш Бог и Создатель, видно, очень милостив к нам, его детям, поскольку не позволяет им заглянуть в будущее. В тот момент я бы, наверное, просто с ума сошел, если б знал, что мне предстоит вернуться на эту дорогу, что не пройдет и двух часов, как я снова буду шагать по ней. Но тогда я ничего этого еще не знал. И увидев, что ни на дороге, ни на опушке его нет, испытал невероятное облегчение. А потом вдруг снова вспомнил о маме — своей дорогой, милой, доброй и красивой умершей мамочке, — прижался щекой к животу отца и снова завыл.
— Послушай, Гэри, — сказал он секунду-другую спустя. Но я не унимался. Он позволил мне повыть еще немножко, потом наклонился, взял за подбородок и, глядя мне прямо в глаза, произнес: — Твоя мама в полном порядке, понял?
Я молча смотрел на него, слезы продолжали катиться по щекам. Я ему не верил.
— Не знаю, кто это тебе сказал, что за подлая тварь осмелилась плести все эти небылицы и пугать ребенка, но, клянусь Богом, наша мама жива и чувствует себя замечательно.
— Но он… он сказал…
— Да мне плевать, что он там сказал. Я вернулся от Эвершема раньше, чем думал, просто выяснилось, что Билл никаких коров не продает, все это сплетни. Вот и подумал, пойду посмотрю, как там успехи у моего сыночка. Взял удочку, корзинку, а мама сделала нам пару бутербродов с джемом. Из свежевыпеченного хлеба, еще тепленького. Так что ровно полчаса тому назад она была в полном порядке, Гэри, и нет никаких причин думать иначе. Слово даю. Ничего страшного за эти последние полчаса с ней произойти не могло. — Он обернулся и взглянул на опушку. — Кто этот человек? И где он теперь? Найду гада и вышибу ему мозги!
За несколько секунд я передумал массу самых разных вещей, но одна все же превалировала над остальными: если папа повстречает того человека в черном костюме, то вряд ли удастся вышибить ему мозги. И целым от него папе не уйти, это точно.