Боб и Дим плакали. Они не хотели ничего говорить и слушать, они не хотели смотреть на отца, а заодно и на маму.

Мама в спортивном костюме сидела в углу дивана, отец ходил по комнате широкими шагами, Дим и Боб уткнулись в портьеру. Света не зажигали, потому что никому не хотелось смотреть друг на друга.

— Из-за чего, собственно, весь сыр-бор? — наконец сказал отец, остановившись посреди комнаты. — Из-за какого-то барбоса? Да разве это собака? Я вам завтра же принесу настоящую овчарку, даю честное слово! Ну, хватит хлюпать!

Отец подошёл к двери, взял Боба и Дима за руки, привлёк к себе. Они вырвались, и Боб сказал:

— Ты предатель, а Рэм думает, что это мы такие!

— Да ты понимаешь, что говоришь? — с горечью и возмущением воскликнул отец. — Ведь я был на фронте, у меня ордена и медали…

— Хоть ты и был на фронте, — возразил Дим, — я не хотел бы воевать с тобой в одном окопе!

Эти слова иногда о ком-нибудь говорил отец, и они обозначали самое плохое, что можно сказать о человеке. Так считали все: отец, Боб и Дим, мама.

— Почему? — тихо спросил отец. Он стоял посреди комнаты, большой, сильный, но даже в темноте было видно, как он растерялся.

— Ты бы бросил меня, как Рэма, — ответил Дим.

Тихо в квартире. Спят рыбы в аквариуме. Спят краны в ванной и электрические лампочки. Только дверь не спит. Скрип-пиу! Через полчаса снова — скрип-пиу-у!

Идут по дороге две маленькие фигурки. Крепко держатся за руки, молчат, чтобы никто не услышал. Слишком громко стучат ботинки по широким бетонным плитам тротуара.

— Тише! — шепчет Дим.

— Я и так тихо, — отвечает Боб и, споткнувшись, летит в канаву. Дзе-ле-лень-дзекк! Покатился фонарь под горку.

— Ты не плачешь? — спрашивает Дим, поднимая Боба.

— Нне-ет! — отвечает Боб.

Темно на дороге. Кончился тротуар. Галька пырскает из-под ног, как лягушки. Небо только, над морем чуточку светлее. А там, где горбатая сопка, съёжившись от холода, уткнулась носом в землю непроглядная темнота. Там, у сопки, конечная остановка автобуса. Там остался Рэм.

— Может, фонарь засветим? — спрашивает Боб.

— Нет, ещё увидят, — отвечает Дим.

— Кто увидит?

— Кто-нибудь…

Вдруг впереди, на дороге, появился маленький жёлтый огонёк, всё ближе, ближе. Боб и Дим спрятались в канаву.

Что-то странное двигалось по дороге. Кто-то большой на велосипеде, за ним, сзади, приткнулся другой, поменьше, ноги в стороны вытянул, чуть не по земле тянутся. Над плечами большого будто ещё одна голова, выпирает рюкзак, а над ним вертится что-то маленькое, остроносое, ушастое. Едет эта громадина тихо, медленно, виляют колёса от тяжести. Вдруг сверху, из рюкзака, — гав! гав! гав!

— Рэм! Рэм! — Боб и Дим с радостными воплями выскочили из канавы.

— Батюшки! — воскликнула мама. Велосипед накренился, и она оказалась на дороге.

Отец слез с велосипеда, устало вытер лоб, снял рюкзак.

— Вот ваш барбос. Целуйтесь…

КАК ДВОЙКУ ВЫБРОСИЛИ НА ПОМОЙКУ

Новый дом стоял на отшибе, почти в лесу. Построили его весной, когда сошёл снег. Кликнул Мишин отец шестерых братьев на помощь. Перекатывали братья, один другого выше, брёвна, обтёсывали топорами, складывали сруб.

Из деревни приехал Мишин дед. Хоть уже весна повернула к лету, ходил дед в подшитых кожей валенках, наступал с хрустом на жёлтые щепы, тыкал пальцем в законопаченные щели между брёвен, гладил руками тёплые доски.

— Гоже… Гоже… — повторял. — Хорош домина. А построил-то где? Для леса, для волков…

— Какие тут волки? — смеялся Мишин отец. — Слушайте!..

Топоры застыли в руках. Дядя Дмитрий перестал тянуть длинную лесину наверх, навострил ухо.

За соснами, за их бесперебойным, будто отдалённым, как из-под земли, шумом доносился протяжный звон: з-зн-н… з-з-н-н…

Звенел лесопильный завод, вплетая свою песню в шум сосен и пересвист птиц.

— Тебе место не нравится, дед? — Отец лукаво глянул на Мишу, который исподлобья смотрел на деда. — А Мишка-то наш очумел от леса…

Миша открыл глаза, глубоко вздохнул. В доме пахнет, как в лесу. На дощатых, чистых стенах выступают капельки смолы. Такой же золотой, медовой, как на живых соснах. И Мише кажется, что дом, как дерево, живой.

Тук-тук, тук-тук…

Наверное, отец встал рано, потюкивает топориком. Миша приподнялся.

Отец спал рядом с матерью на полу; его волосы, под цвет небелёных сосновых стен, доставали до золотистых стружек, рассыпавшихся вокруг.

Тук-тук, тук-тук…

Миша осторожно отворил окно. Дятел на сосне не испугался. Ему было некогда.

«Тук-тук, тук-тук… Спите, лежебоки… А мне не до сна. Надо работать. Тут-тук, тук-тук…»

Миша смотрел на красный хохолок, рябенькие крылышки, длинный деловитый нос. Теперь всё это его: и дятел, и сосны, и золотой дом с пучком сосновых веток на маковке. И завод за лесом: зн-зн-зн…

Миша влез на подоконник, взмахнул руками, как птица крыльями, и прыгнул. Дятел перелетел на другую сосну и снова, не теряя времени, задолбил.

Миша мчался между деревьями, скользя голыми пятками по лежалым иглам, подскакивал на шишках. Он прижимался ухом к сосне, другое ухо закрывал ладошкой, вслушивался в напряжённый гул…

— Ох, Мишка! — говорила мать, когда он прибегал домой, хватал яйцо со стола — цок-цок! — полный рот. Потом второе — цок-цок! — и нет второго яйца. Нетерпеливо смотрел на струйку, льющуюся из самоварного носика, пил с блюдца, чтоб поскорее. Здоровенный пирог с картошкой, который давала ему бабка Катюша, надкусывал на ходу, не слушая привычной её присказки:

— Съешь с концыка до концыка…

Пирог съедал, лёжа на спине и глядя, как сдвигаются и раздвигаются сосны в вышине. «Концык» пирога нёс в муравьиную кучу за то, что муравьи давали ему кислый сок.

— Что, отец, с Мишкой делать? Совсем одичал в лесу, — жаловалась мать. — Осенью в школу. Как его за парту усадишь? Ты бы, Верунька, хоть буквам его выучила.

Мишина сестра Вера, которой доставалось больше помогать матери по хозяйству, чем бегать, взяла свой старый букварь и с радостью убежала в лес искать брата.

Далеко не пришлось ходить. Миша совал в муравьиную кучу голый, без коры, прут, сдувал с него муравьёв и обсасывал.

— Миша, иди, что покажу. — Вера раскрыла страничку с картинками.

Миша глянул без интереса, снова сунул прут и, тряхнув, протянул Вере. Она облизала. Вкусно!

Потом они вместе слушали, как гудят сосны, собирали смолу и скатывали в липкие катыши, смотрели, как выскакивают из машины доски, прыгали с забора в кучу опилок.

Перед самым домом, вытряхивая из волос опилки, Вера раскрыла букварь, ткнула пальцем в букву.

— Мишка, это буква «мы», похожая на ворота. Так мамке скажешь, а не то попадёт нам…

— Одну букву выучили! — похвастала Вера маме, которая с сомнением глядела на них. — Вот. — И запела сладким голоском: — Какая это буковка, скажи, Мишенька?

Миша напряжённо смотрел на букву-раскоряку, с тоской глянул на стол, где исходила паром картошка в миске и чуть сами не похрустывали тугие вилки квашеной капусты. Сказал басом:

— Во-ро-та…

— У, немтырь! — рассердилась Вера.

Отец блеснул солнечными зубами.

— Не трогайте парня. Придёт время — своё возьмёт.

Мишка боком протиснулся к столу, на лавку, сунул в рот горячую картофелину, скатил языком приставшую к вилку мочёную клюквину.

Перед летними каникулами у Веры в школе был праздник.

— Возьми с собой Мишу, — попросила мать. — Праздник небось поправится ему. Захочет в школу и буквы учить станет.

Утром Мишу не пустили в лес.

Белая рубашка трещала на его богатырских плечах.

— И куда тебя несёт? В пору в третий класс идти, да в голове пусто, одни сосны шумят, — огорчалась мать, запихивая Мишу в его парадные штаны.