— Чудак! — убеждал Яков Ефимович. — Не все же графики гении. Есть художники: пишут для себя, а для денег — на потребу заказчику. Схалтурил, зато потом пиши для души, пока гонорар не проешь.

Виталий Андреевич отказался.

«Однако при чем здесь коровы. Какая связь? Умом понимаю, а душа не обрадовалась», — думал Новодеев, отсталый человек, упрямый художник.

Но в тот же первый колхозный день судьба одарила его нежданным подарком.

Он побывал на молочном заводе, посмотрел сушильную установку, где производится травяная резка и брикеты из нее, заглянул мельком в один из сараев, где хранится прессованное сено, и решил, что на первый день достижениями науки и техники сыт. В лес! На природу. Всюду, где художник сегодня побывал, у него спрашивали выданный ему за подписью председателя пропуск. В лес пропуск не требовался.

— Любимые, вечные! — говорил художник, обнимая одну и другую березы, прижимаясь щекой к прохладным шершавым стволам, и так стоял и думал: «Знаю — сентиментальность. Знаю — смешно. А внутри все ликует и плачет от нежности».

Июньское солнце плыло к закату, в лесу темнело, свистнет редкая птица — певческая пора кончилась, пришло время кормления птенцов.

Художник побрел куда глаза глядят и, покружив по лесу, не зная дороги, очутился на колхозной улице. Оттуда он вышел на задворки, где тянулись капустные гряды с торчащими, еще небольшими, косматыми вилками, а от гряд зеленая луговина полого спускалась к реке. И он спустился к реке, неширокой и тихой, с песчаными плоскими берегами в иных местах, а то поросшими частым кустарником. Тут он и увидел то, что сейчас захотелось нарисовать, не медля, не взвешивая, будет ли это передовое искусство, отражающее сегодняшнюю жизнь с ее созиданием и устремлениями. Вообще захотел рисовать, рисовать! На него, как говорится, накатило. Колхозники видели его утром, днем, вечером всегда с мольбертом и кистью. Судили-рядили между собою: «Городской, вроде дачник, а не барствует. Как и у нас, верно, страда. Небось к ночи у него спину тоже поламывает».

ЭТЮД ПЕРВЫЙ. Кони вымчались к реке так внезапно, что художник от изумления и восторга замер. Табунок коней, одинаковой светло-рыжей масти прискакал к реке навстречу закатному алому солнцу. Будто ослепленные им, кони враз оборвали бег и, как художник, замерли. Солнце повисело над горизонтом и оставило землю, а по небу разлилась багряным светом заря, и в свете ее кони стали медленно вступать в воду, очарованно внимая тишине и яростному пожару зари. Потом разрезвились. Это были молодые стригунки. Топтались в воде, фыркали, вздымая фонтаны брызг, клали, ласкаясь, головы друг другу на шеи, слегка покусывая. А заря горела все огненнее, и, отражая ее полыханье, кони казались солнечно-рыжими.

Потом парнишка лет шестнадцати прискакал на кобыле без седла, колотя ее пятками по крутым бокам, взмахивая свободной от уздечки рукой:

— Вы что, ошалели? Куда вас вперед меня унесло? Озоруете? Покажу вам, как озоровать!

Кто-то из коней в ответ молодо, задорно заржал.

«Есть знаменитая картина Петрова-Водкина „Купание красного коня“, предчувствие революционного вихря, — думал Новодеев. — Моя картина не будет вторичной. Мои кони другие. Грация юности, резвости, нетерпеливое ожидание счастья, яркий свет вечерней зари. Не закат. Закат — грустное слово. Мою вечернюю зарю сменит день. Моя картина будет славить жизнь и природу».

Так он думал. Когда он шел рисовать реку, зеленый лужок, плавно спускавшийся к ней, раскидистую ветлу на том берегу, а на этом песчаную отмель и отражавших пылающее зарево неба золотисто-желтых коней, ребячьи толпы сопровождали и не оставляли его.

«Наш художник», — уже называли Виталия Андреевича в колхозе.

Он был окружен почитанием, его полюбили.

«Татьяну бы с Антошкой сюда, — скучал художник. — Добьюсь ли я, чтобы вместе с ними видеть это раздолье, волнистые дали, посидеть в тени той раскидистой ветлы. И чтобы Татьяна и Антошка услышали, как здесь радуются моему рисованию. Добьюсь. Буду самим собой, ивы признаете меня и будете посрамлены».

Этим «вы», кому он грозил, прежде всего был Красовицкий.

Виталий Андреевич нарисовал первую картину. Председатель долго разглядывал, сдвигая соломенную шляпу на висок, на затылок.

— Гм. А ведь здорово. Я не особо знаю художество, а чувствую — здорово. Повесим в клубе.

В клубе процветающего колхоза-миллионера, помимо библиотеки, зрительного зала с экраном для кино и сценой, танцевального зала, нескольких комнат для занятий кружков, была одна свободная комната, довольно большая, пустая, ничем не украшенная, кроме богатой люстры — подарка чешских гостей, побратимов Отрадного. Комната использовалась в случаях особой нужды. Здесь решено было выставить новодеевских коней.

Колхозники, особенно женщины, приходили поглядеть, хвалили картину.

— Как живые стригунки, будто малые ребятишки полощутся в речке.

— Только что больно уж рыжи.

— То и лучше. На то и художество, чтобы красоту видней показать.

— А речка-то наша. Глянь, и ветла раскинулась и сук один в воду окунула. А хорошо-то у нас!

Пока что колхозному столяру заказали сколотить раму для картины из планок, а председатель на собрании правления сказал:

— Организуем в клубе картинную галерею, товарищи! Мы выполняем и перевыполняем производственный план, изо всех сил стремимся обеспечить колхозный народ хорошим жильем, в этом вопросе до полного выполнения задачи не доросли, но стремимся, растем. А с культурой недоработка у нас, дорогие товарищи! Поинтересуйтесь, сколько в библиотеке новеньких невостребованных книг стоят на полках нечитанными. Скажете, телевизор от книг отбивает? Так-то так, да не совсем так. Слабо умеем пропагандировать книгу. Про кружки так же признаемся: не все с полным энтузиазмом работают. А с художественным воспитанием вовсе провал. Нужна картинная галерея деревне. Художник Новодеев Виталий Андреевич своим творчеством нам ее подсказал. Товарищи, какой мы передовой колхоз-миллионер без собственной художественной галереи?

Теперь не было дня, чтобы председатель хоть на десять минут не прикатил на своем вездеходе поглядеть, что рисует художник. Не руководил. Не подсказывал. Не требовал отобразить то или это.

Виталий Андреевич работал свободно. Если бы громкие слова не пугали его, сказал бы: «Кажется, я узнал истинное вдохновение». «…В очах родились слезы вновь; душа кипит и замирает; мечта знакомая вокруг меня летает…»

Он рисовал и бормотал стихи.

ЭТЮД ВТОРОЙ. Знойный июльский полдень. Солнце в зените. Ни дуновения ветра, ни колыхнется листок. В колхозном фруктовом саду ветви яблонь облиты румяными, янтарно-желтыми, бледно-зелеными с красными прожилками яблоками. Ветви яблонь клонятся книзу; если бы не подпорки, не удержать буйное богатство плодов. Сторож, статный старик в ярко-синей рубахе, тряхнул одну ветвь, и спелые яблоки попадали и цветисто усыпали землю. Малыши в пестрых рубашонках и платьицах подбирают яблоки.

Праздник солнца и неба и красок — румяные яблоки, детские цветные платьишки и васильковая рубаха старика! Разве старики носят васильковые рубахи? А сторожа оделяют ребятишек колхозными яблоками… В жизни это бывает?

— Бывает, — говорит председатель. — Все бывает, что хорошо.

ЭТЮД ТРЕТИЙ. Уборка хлеба. Ночь. Ночь черна и раскрашена огнями машинных фар, костров, ракет, которые, время от времени взлетая ввысь, сигналят что-то водителям, убирающим хлеб, грузящим зерно в машины. Ночь черна, и вся в огнях, в движении, в кипенье труда.

ЭТЮД ЧЕТВЕРТЫЙ.