Вторично за эти сутки я пересекал Ыйдыгу. Но теперь у меня было совсем другое настроение — радостное, возбужденное. Я чувствовал себя почему-то ужасно счастливым. И сам не мог понять отчего. Уж так легко, так отрадно было у меня на душе!..

Олени, как ветер, неслись по реке, задрав кверху хвостики. Я боялся вывалиться с нарт и все внимание употреблял на то, чтобы удержаться. Алексей Харитонович следил за «дорогой», если можно так выразиться, ведь настоящих дорог, даже самых примитивных, в этих краях не было, разве что звериные тропы.

Я хорошо приметил то место, где пора было оставить Ыйдыгу, По-прежнему было очень тихо, и мой след, где я спускался с горы на лыжах, где ломал кустарник, был четок, будто я только что прошел по этому чистому снегу.

Приблизившись к расщелине, мы увидели алый отблеск костра и услышали голос отца. Он пел — странный человек, — пел во все горло. Я даже разобрал слова старой партизанской песни «По долинам и по взгорьям…» Пока мы приближались, песню заменила ругань, которая, как сказала бы моя бабушка, предназначалась «отнюдь не для детей». Я и не подозревал, что папа мог так ругаться. Зато Абакумов нисколько не удивился.

Наклонившись к расщелине, мы увидели пылавший костер и возле него ярко освещенную фигуру Черкасова-старшего, щупавшего свою ногу.

— Папа! — окликнул я его.

Отца словно током дернуло, так он подпрыгнул:

— Черт возьми!.. Значит, ты все эти часы слонялся вокруг? А я-то, как идиот, высчитываю время, когда ты вернешься!..

— Я и вернулся…

Пришлось дать ему излить свои чувства. Он ругал меня до тех пор, пока не увидел Абакумова, спускавшего к нему веревку.

Отец сразу замолк, переводя взгляд с меня на Алексея Харитоновича и обратно.

— Обвяжитесь вокруг пояса, Дмитрий Николаевич! — сказал Абакумов.

Отец с минуту молча глядел на него, задрав голову и явно выдвинув вперед нижнюю челюсть. Потом привязал к веревке рюкзак и спальный мешок, несколько раз ойкнув при этом.

Когда к нему вторично спустили веревку, он молча обвязал конец ее вокруг пояса. Хорошо, что здесь не было женщин: пока его вытаскивали, он ругался без перерыва. Но я только радовался. Значит, ему еще не столь худо, если может так ругаться. Просто очень болит нога!

Когда мы его окончательно вытащили, он набросился на Абакумова, схватил его «за грудки» и стал трясти.

— Добрался я таки до тебя, сукин сын! — орал он во всю мочь. — Где лошади?

Досада и возмущение его были столь свежи, будто Абакумов лишь вчера угнал лошадей.

Абакумов покорно давал себя трясти, всем видом показывая: виноват, каюсь. И даже поддерживал отца, пока тот его тряс.

— Ладно, мы еще поговорим с тобой! — задохнувшись, сказал отец и застонал.

— Однако, пурга скоро будет, Дмитрий Николаевич, — произнес Абакумов спокойно. — Ехать пора…

— У тебя что — лошади?

— Оленья упряжка.

Мы бережно довели отца и привязали его к нарте, чтобы он не вывалился дорогой. Я опять сел позади Абакумова.

— Веди по Ыйдыге до полярной станции… Знаешь где? — крикнул отец.

Абакумов гикнул совсем по-чукотски на оленей, и те понеслись быстрее автомобиля. Где надо, Алексей Харитонович приостанавливал их бег. Олени его хорошо слушались. Было довольно тепло, но не доехали мы и до первого ущелья, как начала нести поземка и сильно потемнело.

— Не успеем до станции добраться, — крикнул, оборачиваясь, Абакумов, — надо ко мне!..

— Давайте к вам! — прокричал я (ветер относил слова).

Отца мы, по молчаливому уговору, решили не спрашивать: еще заупрямится. Он, видимо, очень страдал от быстрой езды, особенно когда нарты подскакивали, натыкаясь на глыбы льда.

Пурга мела уже вовсю, когда Абакумов в кромешной тьме, неизвестно по каким признакам, довез нас до своей избы. Отец что-то кричал, пока мы его снимали с нарт и вели к дому. У меня плечо онемело, на которое он опирался.

Уложив отца на топчан и засветив жирник, Абакумов вышел позаботиться об оленях.

Я быстро разделся и стал раздевать отца. Изба еще хранила тепло, аппетитно пахло щами и мясом. Пока я отряхивал от снега нашу одежду, отец быстро огляделся.

— Как ты его нашел? — спросил он и вдруг, притянув меня к себе, крепко поцеловал.

Я поспешно начал рассказывать. Сначала про встречу с Абакумовым, а потом, как я его нашел, и уже в конце, как шел на лыжах по реке и какое было полярное сияние.

— Я видел… — сказал отец и раздумчиво прибавил — Значит, он плакал?

— Да, папа, ты его не очень ругай. Он же столько лет был вроде в ссылке… И вообще, что у него было в жизни?

— Ты с ним успел подружиться? — удивился отец. Я промолчал.

Наконец вошел занесенный снегом Абакумов. Взглянув на бледного от невыносимой боли отца, он молча разделся, развесил свою и нашу одежду над печью, молча придвинул стол к топчану и полез в печь. Он ловко, как заправская хозяйка, орудовал ухватом и кочергой, затем разлил по мискам давешний борщ из оленины и налил себе и отцу по полстакана водки.

— С мороза… — сказал он просто.

— Балуешься этим? — поинтересовался отец.

— Нет. Не уважаю. Разве что на пасху да на рождество. Или вот так — непогодь застанет, от простуды.

— Живешь один?

— Один.

— С тех пор?

— С той поры.

— А откуда у тебя капуста, картофель? — Отец с интересом разглядывал щи.

— Огород же…

— Огород у тебя? Вызревает? Каким образом?..

— Место здесь такое… — неохотно отвечал Алексей Харитонович.

Он, похоже, и рад был отцу и готовился к ответу за содеянное. Лицо его было смущенное и грустное.

— Неужели вызревает? — удивленно переспросил отец.

— Озерцо рядом горячее. Зимой можно купаться. От него и тепло идет. Еще везде снег, а я уже сею. И в сентябре тож — по этим местам зима легла, а у меня еще в земле картошка, свекла, морковь… Что у вас с ногой, Дмитрий Николаевич? После обеда дайте погляжу.

— А ты разве понимаешь что в переломах?

— Не дохтур, конечно. Но при моей жизни… и за дохтура приходилось. Выправлять умею, А после бы вам,

Дмитрий Николаевич, в озерце моем искупаться. Вода в нем целебная. Все болезни снимает. Я, если помните, ревматизмом маялся, а здесь начисто прошло… Я вам еще чайку налью.

— Шанежки вкусные! — заметил отец.

— Мы и заместо повара сойдем, — усмехнулся Абакумов.

После ужина он освободил стол, накрыл его чистой простыней, заправил и повесил над ним керосиновую лампу и предложил отцу лечь. Отец невольно заколебался.

— Не сомневайтесь, Дмитрий Николаевич, — успокоил его этот странный человек.

Подумав, отец решился: врача все равно не было. Мы осторожно раздели отца (он несколько раз крикнул от боли), и Абакумов тщательно его осмотрел.

— Не перелом, Дмитрий Николаевич, — сказал он уверенно, — вывих.

Впоследствии, когда отец показался врачу и рассказал, кто ему вправлял вывих, врач удивлялся. У отца был вывих тазобедренного сустава — случай довольно редкий. Обычно он бывает лишь у физически сильных людей и связан с тяжелой травмой: катастрофой на транспорте или падением с высоты, как и было с отцом. Не каждый врач, особенно без большой практики, смог бы вправить такой вывих.

Абакумов положил отца на край стола животом вниз, так что вывихнутая нога свободно свисала… Тут отец начал так ругаться от боли, что Абакумов спросил его: может, не надо вправлять? Но отец попросил его делать свое дело.

Алексей Харитонович решительно согнул ногу и стал понемногу отодвигать от стола… Отец орал во все горло. Я не выдержал и отвернулся. Папа еще раз крикнул нечеловеческим голосом и потерял сознание, но бедро было уже вправлено. Абакумов тщательно забинтовал ногу, мы с ним перенесли отца на постель и укутали одеялом и сверху еще оленьей шкурой.

А потом Абакумов влил в рот отцу немного водки, и он пришел в себя.

— Не двигайтесь теперь, Дмитрий Николаевич, и постарайтесь уснуть, — весело посоветовал Абакумов. Он был доволен собой. — Мы с Колей тоже ляжем спать.