Пелагее Спиридоновне было лет под шестьдесят. Выдающиеся скулы, лоб без единой морщинки, голубые глаза, тонкие губы, льняные волосы прилизаны волосок к волоску. Ее приземистую фигуру туго, словно мундир, обтягивал коричневый шерстяной костюм.

Эта женщина сразу внушила мне неприязнь, но я постарался— ради Тани — сдержать себя.

— Я из Москвы, на день, — начал я вежливо, — очень прошу отпустить со мной девочку до вечера.

Белесые брови взлетели вверх.

— Не полагается, у нас есть комната для свиданий.

— Я вас очень прошу! Мы погуляем с ней, я попробую на нее воздействовать. А в комнате для свиданий она не будет разговаривать.

— А-а, — директор детдома задумчиво посмотрела на меня, что-то соображая. — А вы, собственно, кто такой? Кто ваш отец?

Впервые в жизни я привел все звания отца. Они произвели впечатление, как и то, что он работал в Антарктиде.

— Академик Черкасов, ну как же, слышала, слышала! Кто же его не знает. О нем по радио говорили и в газетах пишут. Хорошо, я разрешаю забрать ее до вечера. Хотите вначале детдом осмотреть?

— Спасибо. Лучше потом.

Таня оказалась худенькой, некрасивой девочкой с глубоко посаженными яркими серыми глазами, курчавая, как негритенок. На ней неуклюже топорщилось новое с иголочки платье. Платье было ей и длинно и широко.

Таня бросила враждебный взгляд на Пелагею Спиридоновну и пристально уставилась на меня. Нас отпустили с соответствующими наставлениями.

Мы вышли в коридор, где меня поджидала молоденькая воспитательница. Несколько смущаясь, я передал Тане подарки.

— Это мне? — спросила она.

— Тебе!

— Идемте в спальню, — сказала воспитательница. — Таня рассмотрит подарки, положит их на место, и пойдете гулять.

В спальне человек на двадцать была ослепительная чистота, одеяла свернуты конвертиком, без единой морщинки.

Таня неловко развязала игрушки. Они ее поразили. Но ей было не до игрушек. Ее интересовал я. Она отдала свертки воспитательнице и взяла меня за руку.

— Пойдем, — шепнула она, — а то еще раздумают и не пустят.

— Куда же мы пойдем? — спросил я Таню. — Может, сначала поедим… Я еще не завтракал.

Мы поели в кафе, где, к моему удивлению, очень вкусно нас покормили.

Выйдя из кафе, мы взяли по порции мороженого и направились в лес. Вела Таня. Только в лесу она чувствовала себя как дома.

Утро было свежее, росистое. Но роса уже испарялась, и листва словно дымилась. Мы шли песчаной дорогой.

— Разве ты мой брат? — спросила Таня.

Я объяснил ей, кто я и где ее брат, и почему он не мог ее навестить.

— Если бы хотел, то мог, — резонно возразила девочка. — Ты же вот приехал! А как тебя звать?

— Коля.

— Дядя Коля?..

Дядя Коля, а у тебя есть сестра?

— Ну, пусть дядя…

Я сказал, что у меня нет ни сестры, ни брата.

— Это плохо, когда нет ни сестры, ни брата. А мама и папа хоть есть?

— Есть, но мы сейчас вдвоем с бабушкой.

Я рассказал ей о нашей семье, об отце, о себе. Таня явно присматривалась ко мне. Кажется, я ей нравился все больше.

— Держи меня за руку крепче, совсем крепко, — сказала она и прерывисто вздохнула.

— Ты в каком классе, Таня?

— Перешла в третий. У меня одни пятерки.

Я даже приостановился.

— Таня! Это правда?

— Правда. Спроси учительницу.

Я уже чувствовал, что не смогу уехать вечером. Я должен был сходить в школу.

— Ты любишь лес?

— Я убегу когда-нибудь совсем. Пойду и пойду в лес все дальше и зайду так далеко, что и дороги назад не найду.

— Таня… Тебе плохо в детдоме?

Таня остановилась и посмотрела на меня. Глаза ее потемнели и расширились.

— Худо.

— Кормят вас хорошо? Досыта ешь?

— Досыта. Мне это не важно, я не обжора. Я окончательно расстроился.

— А ты не можешь сказать, чем именно плохо? Таня загрустила.

— Не знаю, как сказать. Я терпела, терпела, из терпения вышла: хочется убежать. В лес одну не пускают. Я хочу домой… Я могла бы в лесу жить. Построила бы домик и жила.

В лесу Таня чувствовала себя хозяйкой. Она показывала мне птичьи гнезда, словно водила по своим владениям.

А в лесу было действительно чудесно. Такой спокойный зеленый край. Серебристые березы, высокие сосны с медно-красными сучьями, кустарники и травы. Под ольхой и березой листья земляники. Стоит пройти дождю, как полезут из-под земли белые грибы. По береговым крутоярам какой-то узкой извилистой речушки качались от ветра верхушки крепких осокорей. Речушку, оказывается, звали Лесовкой. Холодными рассветами над ней. наверно, плывут туманы. Солнце взойдет — они растают, и тогда весь долгий летний день чистое небо, прозрачный воздух, запах цветущих лугов и леса. Закукует кукушка, ей отвечает эхо. И можно купаться с утра до ночи.

Мы поднялись на просторное плато — наивысшую точку местности. Отсюда был такой вид на лесные дали, что у меня дух захватило. Мы с Танюшкой долго стояли молча, очарованные этой торжественной красотой. Ветер качал кустарники и травы.

Потом Таня повела меня показывать родник. Он пробивался из земли в густо заросшем осинником и кленом овраге и был так засыпан прошлогодними палыми листьями, что его не было видно, и только по тому, как шевелились сухие листья, будто под ними живой зверек, можно было догадаться, что родился ручей. Маленький, забитый и свободолюбивый, он тек, куда мог. Впервые после Лизиного письма мне стало хорошо на душе. Мы расчистили руками родник и напились его ледяной, удивительно вкусной воды. Потом опять вышли на дорогу.

Таня села на землю у придорожной канавки, заросшей васильками и подорожниками, и запела странную песню, которую я никогда не слышал;

У нее был безукоризненный слух и свежий, чистый голосок.

— Откуда ты знаешь эту песню? — спросил я заинтересованно.

— А я всегда ее знала, — подумав, ответила Таня. — Хочешь еще спою?

— Хочу.

Таня улыбнулась мне. Теперь ее лицо было совсем детским, исчезли напряженность и упрямство. Вот что она мне спела, совсем не детское:

У меня мурашки поползли по спине, до того у нее получилось правдиво. Какая артистичность!..

Таня внимательно посмотрела на меня. Личико ее просияло. Она была довольна произведенным впечатлением,

— Хочешь, я спляшу? Только ты пой.

— Что ж петь?

— Вот так…

Девочка напела мне мотив. Кажется, я уже слышал его где-то, и это называлось «цыганочка». Пришлось петь. Да еще хлопать в ладоши. Теперь я понял, почему ее прозвали «цыганкой-молдаванкой» — не только за ее бродяжьи наклонности. Она еще не пустилась в пляс, с места не сдвинулась, а в ней уже все ходило ходуном. А потом она словно оторвалась от земли, руки раскинула — и пошло. Таня плясала, пока не выбилась из сил, тогда со смехом повалилась на землю. Теперь она уже не казалась некрасивой.

Она сказала:

— У Пелагеи Спиридоновны есть Полкан. Злой-презлой. Она держит его на цепи.

— Мы уговорились о ней не говорить.

— Правда, уговорились. Ну, пойдем к дятлу в гости. Пошли к дятлу.

— Ты не боишься ходить одна в лес? — спросил я. Таня серьезно покачала головой.

— У меня там подруги. Я не одна. Я им хлеба ношу или зернышек. Со мною некоторые звери разговаривают, когда я одна, а при людях молчат.