Мы, в ложе, не стали дожидаться последнего свистка. Пока не началась свалка, мы выбрались наружу и поехали к центру, Дафи вылез у спортивного клуба, где он боролся с одышкой, сдувая пену с пива и наклоняясь над бильярдными столами, а я доехал до Капитолия.

Еще не вставив ключ в дверь, я мог сказать, что в большой приемной темно. Девушки закрыли лавочку на субботний вечер и разошлись – по своим свиданиям, кинотеатрам, партиям в бридж, танцам в «Парижской мечте», где саксофоны под голубым светом рыгают тягуче и сладко, словно наевшись сорговой патоки; к шипящим на сковородках бифштексам в придорожном кабаке «Тележное колесо»; болтовне, трескотне, хихиканью, пыхтению, шепоту – ко всему тому, что называется развлечениями.

Я вошел в непривычно тихую приемную, и где-то в душе у меня мелькнула злорадная усмешка при мысли о том, какими способами они будут развлекаться, в каких местах («Тележное колесо»; «Парижская мечта»; «Столичный дворец кино»; машина на обочине; темный вестибюль) и с какими людьми (самоуверенный петушок-студент, едва скрывающий, что для него это – экскурсия на дно; продавец из аптеки с девятью сотнями на книжке и надеждой на будущий год вступить в дело, подыскать подходящую бабенку и остепениться; средних лет ходок с редкими волосами, приклеенными к большому жилковатому, как агат, черепу, с запахом желудочных капель и мятной жвачки и с большими влажными, зверски наманикюренными руками цвета свиного сала).

Пока я стоял у двери, мысль приняла другое направление. Но насмешка по-прежнему цеплялась за уголок сознания, словно огонь за угол мокрой бумажки. Только теперь она относилась ко мне самому. Какое я имею право издеваться над ними? – спросил я. Ведь и я развлекался такими же способами. И если не развлекаюсь сегодня, то не потому, что стал выше этого и достиг святости. Может быть, наоборот, я что-то потерял. Добродетель от немощи. Воздержание из-за тошноты. Когда вас лечат от пьянства, вам что-то подмешивают в вино, чтобы вас вывернуло, и, после того как вас вывернет несколько раз, вино становится вам противно. Вы – как собака Павлова, у которой слюна течет всякий раз, когда она услышит звонок. Только в вашем случае рефлекс работает так, что стоит вам понюхать вино или хотя бы подумать о нем, и желудок у вас переворачивается вверх тормашками. Кто-то, наверно, подмешал этой дряни в мои развлечения, потому что мне не хотелось никаких развлечений. По крайней мере сейчас. И не следовало мне смотреть на этих людей свысока. Чем тут гордиться, если желудок у тебя не принимает развлечений?

Вот я войду к себе в кабинет, посижу минутку-другую за столом, потом включу лампу и займусь своей налоговой арифметикой. В цифрах было что-то успокаивающее, чистое.

Но когда, раздумывая о цифрах, я продолжил свой путь по большой приемной к кабинету, в одной из комнат на противоположной стороне послышался звук. Света не было ни под одной дверью, но звук послышался опять. Вполне реальный звук. Никому там быть не полагалось – тем более в темноте. Бесшумно ступая по толстому ковру, я пересек комнату и распахнул дверь.

Это была Сэди Берк. Она сидела в кресле, положив на стол согнутые руки, и я понял, что она только сию секунду подняла с них голову. Не то чтобы она плакала. Но она сидела, положив голову на руки, в пустом учреждении, без света, когда другие люди веселились.

– Привет, Сэди, – сказал я.

Она молча посмотрела на меня. Свет едва брезжил сквозь жалюзи, а Сэди сидела к окну спиной, поэтому я не мог разглядеть выражение ее лица – только блестящие глаза. Потом она спросила:

– Что вам нужно?

– Ничего, – ответил я.

– Тогда можете не задерживаться.

Я подошел поближе, сел на стул и посмотрел на нее.

– Вы слышали, что я сказала? – осведомилась она.

– Слышал.

– Ну так услышите еще раз: можете не задерживаться.

– Мне здесь очень уютно, – ответил я. – Ведь у нас много общего, Сэди. У нас с вами.

– Надеюсь, вы не считаете это комплиментом, – сказала она.

– Нет, это просто научное наблюдение.

– Оно не сделает вас Эйнштейном.

– В том смысле, что неверно, будто у нас много общего, или в том смысле, что это слишком очевидно и не надо быть Эйнштейном, чтобы это понять?

– В том смысле, что мне плевать, – кисло сказала она. И добавила: – И в том смысле, что нечего вам тут делать.

Я не двинулся с места и продолжал ее разглядывать.

– Субботний вечер, – сказал я. – Почему вы не пойдете куда-нибудь в город повеселиться?

– Провалиться ему, вашему городу. – Она выудила из стола сигарету и закурила. Вспыхнувшая спичка вырвала из темноты ее лицо. Сэди потушила ее, тряхнув рукой, и через выпяченную нижнюю губу выпустила первую затяжку. Проделав это, она посмотрела на меня и сказала: – И вам тоже. – Затем обвела убийственным взглядом кабинет, словно он был полон каких-то харь, и, выдохнув серый дым, закончила: – Провалиться им всем. Всему этому заведению. – Ее взгляд снова остановился на мне, и она сказала: – Я ухожу отсюда.

– Отсюда? – удивился я.

– Отсюда, – подтвердила она, обведя комнату широким жестом, отчего сигарета в ее пальцах разгорелась ярче. – Из этого места, из этого города.

– Погодите немного – разбогатеете, – сказал я.

– Я давно могла бы разбогатеть, – ответила она, – копаясь в этом добре. Если бы захотела.

Это верно, она могла. Но не разбогатела. Насколько я мог судить.

– Да, – она раздавила окурок в пепельнице, – я ухожу. – Она с вызовом смотрела мне в глаза, словно ожидая возражений.

Я ничего не сказал, только помотал головой.

– Думаете, не уйду? – допытывалась она.

– Думаю, что нет.

– Ничего, увидите, черт бы вас взял.

– Нет, – сказал я и снова помотал головой, – не уйдете. У вас талант по этой части, как у рыбы по части плавания. А разве рыба откажется плавать?

Она хотела что-то сказать, но передумала. Минуты две мы молча сидели в темноте.

– Перестаньте на меня глазеть, – потребовала она. – Сказано вам, уходите. Почему вы не идете домой?

– Жду Хозяина, – лаконично объяснил я, – он… – Тут я вспомнил. – А вы не слышали, что случилось?

– Что?

– С Томом Старком.

– Эх, дал бы ему кто-нибудь наконец по мозгам.

– Вот и дали, – сказал я.

– Давно пора.

– Но сегодня вечером они потрудились на совесть. Последнее, что я слышал, – он был без сознания. Хозяина вызвали в раздевалку.

– Что с ним? – спросила она, подавшись вперед. – Что-нибудь серьезное?

– Он был без сознания. Это все, что мне известно. Скорее всего, его отвезут в больницу.

– Они не сказали, что с ним? И Хозяину не сказали? – допрашивала она, наклонившись ко мне.

– Да вам-то чего волноваться? Говорите, что давно пора дать ему по мозгам, а теперь, когда ему дали, у вас такой вид, будто вы в него влюблены.

– Ха, – сказала она. – Шутка.

Я посмотрел на часы.

– Хозяин задерживается. Надо полагать, что повез грозу защитников в больницу.

Она молча глядела на стол и кусала губу. Потом вдруг встала, подошла к вешалке, надела пальто, насадила на голову шляпу и двинулась к двери. Я повернул ей вслед голову. У двери она остановилась и сказала, крутя ручку:

– Я ухожу и хочу запереть. Не пересесть ли вам в свой собственный кабинет?

Я поднялся и вышел в приемную. Сэди, не говоря ни слова, захлопнула дверь, быстрым шагом пересекла приемную и скрылась в коридоре. Я стоял и слушал удаляющийся стук каблуков по мраморному полу.

Когда он затих, я вошел в кабинет, уселся у окна и стал смотреть, как шарят по крышам пальцы речного тумана.

Однако, когда зазвонил телефон, я уже не любовался романтическим туманным пейзажем вечернего города, а сидел над опрятными успокоительными налоговыми выкладками под лампой с зеленым абажуром. Звонила Сэди. Она сказала, что звонит из университетской больницы и что Том Старк все еще без сознания. Хозяин тоже тут, но она его не видела. Насколько она понимает, я ему зачем-то нужен.