Он стоял, важно моргая, глядел на меня и не узнавал, потому что в ресторане было сумрачно, а он вошел с улицы, где еще светило солнце.
– Добрый вечер, senor, – сказал ему старый мексиканец.
– Buenas tardes[27], – сказала старуха.
Ученый Прокурор снял панаму, повернулся к старухе и слегка поклонился, сделав головой движение, которое заставило меня вспомнить длинную комнату в белом доме у моря и в комнате – человека, этого, но другого, молодого, без седины.
– Добрый вечер, – сказал он мексиканке, а затем повернулся к старику мексиканцу и повторил: – Добрый вечер, сэр.
Мексиканец показал на меня и проговорил:
– Он ждет.
Тогда Ученый Прокурор впервые, должно быть, обратил внимание на меня. Но он меня не узнавал, глаза его напрасно мигали в сумерках. Вполне естественно, что он не ожидал встретить меня здесь.
– Здравствуй, – сказал я, – ты меня узнаешь?
– Да, – сказал он, глядя на меня по-прежнему. Он протянул мне руку, и я ее пожал. Она была холодная и влажная.
– Давай уйдем отсюда, – сказал я.
– Вам нужен хлеб? – спросил старый мексиканец.
Ученый Прокурор обернулся к нему.
– Да, пожалуйста. Если вас не затруднит.
Мексиканец поднялся, подошел к краю стойки, достал большой бумажный мешок, чем-то набитый, и отдал ему.
– Спасибо, – сказал Ученый Прокурор, – большое спасибо, сэр.
– De nada[28], – поклонившись, сказал мексиканец.
– Я желаю вам всего хорошего, – сказал Ученый Прокурор и поклонился старику, потом старухе, сделав головой движение, которое снова напомнило мне комнату в белом доме у моря.
Потом я вышел за ним на улицу. На другой стороне был сквер с вытоптанной бурой травой, теперь блестевшей после дождя; там на скамейках сидели бродяги, голуби ворковали нежно, как чистая совесть, и какали деликатными известково-белыми капельками на цемент вокруг фонтана. Я поглядел на голубей, потом – на мешок, набитый, как выяснилось, хлебными корками.
– Будешь кормить голубей? – спросил я.
– Нет, это для Джорджа, – сказал он, подвигаясь к своему подъезду.
– Завел собаку?
– Нет, – сказал он, ведя меня через вестибюль к деревянной лестнице.
– Кто же этот Джордж? Попугай?
– Нет, – сказал он, задыхаясь, потому что лестница была крутая, – Джордж – это несчастный.
Что означало, насколько я помнил, бродягу. Несчастный – это бродяга, которому посчастливилось попасть к смиреннику в дом и пустить там корень. После чего его производят из бродяг в несчастные. Ученый Прокурор не раз давал приют несчастным. Один несчастный застрелил органиста в миссии, где подвизался Ученый Прокурор. Другой свистнул его часы и ключ Фи-Бета-Каппа.
Значит, Джордж был очередной несчастный. Я посмотрел на хлеб и сказал:
– Да, похоже, что ему порядком не посчастливилось, если больше нечего есть.
– Он съедает только часть хлеба, – ответил Ученый Прокурор, – но это почти случайно. Он с ним работает. Но часть, очевидно, проглатывается, и поэтому он никогда не хочет есть. Только сладости, – добавил он.
– Господи спаси, как это можно работать с корками, да еще чтобы часть их случайно проглатывалась?
– Не поминай имени Господа всуе, – сказал он. И добавил: – Работа у Джорджа очень тонкая. И художественная. Ты увидишь.
Я увидел. Мы одолели второй марш, свернули в узкий коридор с растрескавшейся стеклянной крышей и вошли в дверь. В углу большой, скудно обставленной комнаты сидел по-портняжьи на куске старого одеяла тот, кого, видимо, звали Джорджем; на полу перед ним были две большие миски и большой, примерно полметра на метр, кусок фанеры.
Когда мы вошли, Джордж поднял голову и сказал:
– У меня кончился хлеб.
– Вот возьми, – сказал Ученый Прокурор и протянул ему бумажный мешок.
Джордж высыпал корки в миску, потом взял одну в рот и стал жевать, тщательно и целеустремленно. Это был среднего роста человек, мускулистый, с бычьей шеей, и, когда он стал жевать, жилы на шее плавно заходили. Он был блондин, почти лысый, с гладким плоским лицом и голубыми глазами. Разжевывая корку, он смотрел прямо перед собой, в одну точку.
– Зачем он это делает? – спросил я.
– Он делает ангела.
– А-а, – сказал я. В это время Джордж наклонился над миской и выпустил изо рта полностью пережеванную массу. Потом он положил в рот новую корку.
– Вот этого он уже кончил, – проговорил Ученый Прокурор, показав на другой угол комнаты, где стоял другой кусок фанеры. Я пошел осмотреть ее. Часть фанеры занимала крылатая фигура ангела в ниспадающих складками одеждах, выполненная в виде барельефа из материала, похожего на замазку. – Сейчас он сохнет, – объяснил Ученый Прокурор. – Когда он высохнет и затвердеет, Джордж его покрасит. Потом покроет шеллаком. Потом будет покрашена доска и написано изречение.
– Очень красиво, – сказал я.
– Он делает и статуи ангелов. Посмотри. – Он подошел и открыл кухонный шкаф, где на одной полке стояли горшки и тарелки, а на другой – шеренга расписных ангелов.
Я стал рассматривать ангелов. Тем временем Ученый Прокурор вынул из шкафа банку супа, буханку хлеба, кусок подтаявшего масла, перенес все это на стол посреди комнаты и зажег горелку двухконфорочной плиты, стоявшей в углу.
– Ты поужинаешь со мной? – спросил он.
– Нет, спасибо, – сказал я и продолжал рассматривать ангелов.
– Иногда Джордж продает их на улицах, – сказал он, выливая суп в кастрюлю, – но с лучшими он не может расстаться.
– Это и есть лучшие, да? – спросил я.
– Да, – ответил Ученый Прокурор. И добавил: – Хорошо сделаны, правда?
Я сказал «да», потому что больше сказать было нечего. Потом, посмотрев на скульптора, спросил:
– А кроме ангелов, он ничего не делает? Собачек там или кукол?
– Он делает ангелов. Из-за того, что с ним случилось.
– А что случилось?
– Жена, – сказал Ученый Прокурор, мешая суп в кастрюле. – Из-за нее он и делает ангелов. Они работали в цирке, знаешь?
– Нет, я не знал.
– Да, воздушными гимнастами – так их называют. У нее был номер – полет ангела. Джордж говорит, что у нее были большие белые крылья.
– Белые крылья, – сказал Джордж, но из-за хлеба у него вышло беые кыя; он помахал большими руками, как крыльями, и улыбнулся. – Она падала с большой высоты, и белые крылья трепетали, как будто она летела, – терпеливо объяснял Ученый Прокурор.
– И однажды веревка лопнула, – подсказал я.
– В аппарате что-то испортилось. Это очень тяжело подействовало на Джорджа.
– Интересно, как это подействовало на нее?
Старик, не оценив моей шутки, продолжал:
– Настолько, что он уже не мог выступать.
– А какой у него был номер?
– Он был человек, которого вешают.
– А-а, – сказал я и посмотрел на Джорджа. Мне стало понятно, почему у него такая шея. – У него тоже испортился аппарат – задушил его или что?
– Нет, – сказал Ученый Прокурор, – просто им овладело отвращение к его работе.
– К работе? – сказал я.
– Да, отвращение, – сказал Ученый Прокурор. – Дело приняло такой оборот, что он не получал никакой радости от своего ремесла. Каждый раз, когда он засыпал, ему снилось, что он падает. И он мочился в постель, как дитя.
– Падает, падает, – сказал Джордж, что прозвучало у него как паает, паает, – и радостно заулыбался, не переставая жевать. – Однажды, когда он поднялся на свою площадку с петлей на шее, он не мог прыгнуть. Он не мог даже пошевелиться. Он опустился на платформу и, плача, припал к доскам. Его сняли и вынесли на руках, – сказал Ученый Прокурор. – Потом он какое-то время был полностью парализован.
– Да, – сказал я, – кажется, ремесло висельника и в самом деле стало ему отвратительно, как ты справедливо заметил.
– Он был полностью парализован, – повторил Ученый Прокурор, снова не оценив моего остроумия. – По причине отнюдь не физической, если, – он помолчал, – если вообще что-нибудь можно объяснить физическими причинами. Ибо физический мир, хотя он существует и отрицать его существование было бы богохульством, никогда не бывает причиной, он – только результат, только симптом, глина под пальцами гончара, а мы… – Он замолчал, припадочный блеск, вспыхнувший было в его глазах, потух, и рука опустилась, не докончив жеста. Он наклонился над плитой и помешал суп. – Болезнь была здесь, – продолжал он, поднося палец ко лбу. – В его душе. Душа – всегда причина… поверь… – Он остановился, покачал головой, испытующе посмотрел на меня и закончил с грустью: – Но ты меня не поймешь.