Николас мчался к центру, а за ним, не отставая, следовал Джи Чи. Впереди был длинный пологий подъем ко второму выходу из-под купола. В конце его направо располагались залы компьютерных игр, а слева самый большой гимнастический зал. Он благодаря городскому рельефу находился не под землей, а на уровне улицы.

Теперь Николас начал ездить взад и вперед поперек пустеющего гигантского зала, все ближе и ближе приближаясь к колоннам. Он открыл свой глаз тандзяна и в первый раз вызвал Кширу. Мир вывернулся наизнанку, все цвета сменились темными, пламенеющими оттенками, которые можно увидеть, заглянув в хорошо протопленный очаг.

На этот раз, приблизившись к краю зала, Линнер чуть было не задел за колонну. Для того чтобы не врезаться в нее, Джи Чи отстал метров на десять. На это и рассчитывал Николас. Он рванул вверх по наклону и, вывернув в последний момент направо, с ходу распахнул несколько дверей и оказался на деревянном полу гимнастического зала. Спортсмены разбежались в разные стороны, оставив гимнастические снаряды и побросав сумки где попало. Прямо перед Николасом оказалась стена с огромным круглым окном, выходящим в Центральный парк Синджуки. Углубленное в стену, оно находилось метрах в шести от пола.

Николас, все еще находясь в Кшире, перенес вес тела на заднее колесо своего мотоцикла; промчавшись две трети расстояния, он оторвал переднее колесо от пола, изо всех сил нажал на установленный им второй акселератор, и мотоцикл рванулся вверх. Потом, уже взлетев в воздух, Николас наклонился вперед, как прыгун с трамплина над своими лыжами. В первое мгновение ему показалось, что сейчас он врежется головой в железобетонную стену гимнастического зала. Но траектория полета была правильная. Пробив стекло, Линнер приземлился на поросший травой склон, пронесся через парк, выехал на запруженную машинами улицу и помчался прочь, подальше от Джи Чи, который остался в растревоженном гимнастическом зале.

Оставалось всего двадцать минут до закрытия музея Ситамачи, почти все посетители уже ушли. Одним из оставшихся был Микио Оками. Он любил приходить именно сюда, чтобы отдохнуть и подумать, глядя на модели зданий, существовавших столетия тому назад. Здесь были представлены жилища прошлого, лавка менялы и кондитерская, торговавшая конфетами дагаши, перед которой он сейчас сидел.

Микио пришел сюда после встречи с Хитомото, теперешним министром финансов, являвшимся наряду с правым Кансаи Мицуи, которого поддерживал Тецуо Акинага, одним из кандидатов на все еще вакантный пост премьер-министра.

Они встретились на Накамисе-дри, торговой улице, примыкающей к Сенс-джи, одному из храмов Асакуса. Оками, которого когда-то полковник Линнер спас от алкоголизма, все равно остался натурой увлекающейся и каждый раз, когда ему предоставлялась возможность, посещал двухсотлетний магазинчик на Накамисе-дри, торгующий дагаши.

Вот и еще одна причина, по которой так приятно вернуться домой в Токио, отметил он. Его поразило, как ему этого недоставало. Он понял, что его собственное прошлое живет в нем, как живет в музее прошлое страны и оказывает влияние на сегодняшние события. Задумчиво жуя конфеты в почти пустом музее и созерцая до боли точную копию древнего магазинчика, Оками испытывал странные чувства. Он думал о Хитомото, о том, был ли он тем самым человеком, которому можно доверить вожжи власти. По крайней мере лучше уж он, чем Мицуи с его опасными фашистскими реминисценциями худших сторон японской истории и политики.

Оками подумал о Николаса Линнере, о том, как долго тот старался понять отца, его судьбу и свою собственную сложную личность. Но больше всего он думал о своем старом друге Дэнисе Линнере. Дэнис был для него всем — другом, доверенным лицом, наставником и врагом. Странно, но все эти противоречивые черты соединились в одном человеке. Полковник был в высшей степени незаурядной личностью. Он видел будущее Японии, сумел разглядеть в ней огромный потенциал не только для нее самой, но и для Запада. И чтобы достичь этого, он использовал Оками, заставлял служить своим целям структуры якудзы, убирая стоящих у него на пути. Собственно говоря, для достижения своей цели, он использовал все структуры Японии — бюрократию, промышленность и политические партии.

Будучи человеком высокой морали, полковник мог быть безжалостным, если этого требовали обстоятельства. Завистникам казалось, что меняются его моральные устои, что он манипулирует ими так же, как манипулирует всеми, кто его окружал. Было ли это правдой или ложью? Как и все в человеческих отношениях, подумал Оками, тут все зависит от точки зрения. Точка зрения Оками менялась со временем, но у него, разумеется, были для этого достаточно веские причины личного характера, о которых он предпочитал не вспоминать. Когда дело касается семейных дел, всегда существует черта, которую никто не должен переступать. Полковник Линнер сделал это. И даже сейчас, сидя в музее, где само время, казалось, отсутствовало, Оками не мог простить ему этого.

— Музей — весьма подходящее место для вас, старина.

Рядом с ним на холодную каменную скамью опустился посетитель. Это был Мик Леонфорте.

— Посмотрите на себя, — продолжил он, — могучий кайсё, сидит здесь как бездомный бродяга, жует конфетки и созерцает давно исчезнувший мир. — Мик приложил руку к сердцу. — Как трогательно!

— Я вас знаю.

— Да, знаете, — сказал Мик. Он поднял указательный палец и приложил его к губам. — А теперь скажите мне, о чем вы думали, сидя здесь в окружении прошлого? — Он резко наклонился к Оками. — О нем, не так ли?

— О ком?

— О полковнике Линнере, вашем дружке. — Мик увидел, что глаза Оками стали пустыми и ничего не выражали. — Вы думали о том, что он вам сделал. — Теперь тело Оками напряглось, он словно окаменел. — Да, — сказал Мик светским тоном, — я знаю об этом. — Он придвинулся поближе. — Но мне хочется наконец выяснить, как вы могли допустить, чтобы это случилось? Конечно, конечно, на первых порах вы могли просто не знать об этом. Но потом... — Он прищелкнул языком. — Какое оправдание вы можете найти тому, что не предприняли никаких действий?

— Что вам нужно? — спросил Оками бесцветным, ничего не выражающим голосом.

Мик пододвинулся еще ближе, его бедро почти коснулось Оками, и прошептал:

— Правды.

Оками, казалось, ожил.

— Правды! — насмешливо воскликнул он. — Мне кажется, что вы уже знаете правду или по крайней мере ту ее версию, которая больше всего подходит вашим нуждам. По-моему, вы делаете свою собственную правду. Раздираете прошлое на такие маленькие фрагменты, что они теряют всякий смысл. Но вы стремитесь именно к этой потере целостности, потому что затем тщательно собираете их обратно в нужное вам целое. Как вы там себя называете?

— Деконструктивист.

— По-моему, фашиствующий нигилист более подходящее название, — сказал Оками. — Вашей специальностью и целью является разрушение, уничтожение существующих политических и социальных институтов для установления своих собственных.

Мик усмехнулся:

— То, что удалось одному, может повторить другой.

— Что вы имеете в виду?

— Разве не то же самое сделали полковник Линнер и вы, его доверенный кореш, в 1947 году? Абсолютно то же самое.

— Что такое «кореш»?

Мик присвистнул сквозь зубы:

— Адъютант, лакей, приятель — все зависит от точки зрения.

— Не понимаю, о чем вы говорите.

Мик фыркнул:

— Пассивное сопротивление в разговоре со мной вам не поможет, кайсё. Полковник Линнер почти в одиночку организовал перестройку Японии по своему разумению. Разве вы можете это отрицать?

Оками молча смотрел на модель кондитерской, но вкус конфет во рту почему-то стал горьким.

— Более фашистских действий я не могу себе представить, — сказал Мик. Он взял из рук Оками пакет с конфетами и положил одну в рот. — Так что не стоит так поспешно кидаться камнями.

— В этом и есть ваш особый дар, не так ли? Извращать правду, пока день не превратиться в ночь, добро в зло, а мораль не станет настолько безликой, что невозможно будет ни распознать, ни опереться на нее.