— Хорошо, — ответил Мик. — Поговорим о морали. Позвольте мне вызвать с того света призраки Сейдзо и Мизуба Ямаути, членов якудзы, мешавших вам в ваших планах? Не будете же вы отрицать, что их смерть на вашей совести? А как насчет Кацуодо Кодзо, оябуна клана Ямаути, которого в 1947 году выловили из вод Сумиды? Его смерть тоже не ваших рук дело? Мне продолжать? Можно назвать еще многих.

— Я не играю в мораль краплеными картами.

— Но вы также и не ответили на мои вопросы, — возразил Мик. — Ну да ладно, неважно. Я и не ожидал, что вы ответите. Я знаю, что вы виновны, и, так как мертвые не могут дать показания о ваших преступлениях, я в единственном числе буду представлять перед лицом закона судью, присяжных и прокурора на этом процессе.

— Закона? Какого закона?

— Закона под названием «поцелуйте меня в задницу», — сказал Мик, прикладывая дуло керамического пистолета квадратной формы к виску Оками.

— Я знаю людей подобных вам, — сказал кайсё. Он вдыхал воздух через рот и выдыхал его носом, как будто сидел рядом с ядовитым животным, отравляющим все вокруг. — То, что вы называете моралью, на самом деле является самовосхвалением. По-вашему, все, что угрожает вам, угрожает всему миру.

— Да. Я сам определяю для себя, что такое честность, так же, как и что такое мораль, — ответил Мик. — Лгут только простолюдины, слоняющиеся по улицам, как собаки. Я не могу лгать.

— Конечно, нет. Вы один из избранных. И как у знати, правящей когда-то Древней Грецией, правда находится внутри вас. Вам ведь так кажется?

Мик вдавил керамическое дуло в висок Оками.

— Сколько людей дали бы отрубить себе ногу, чтобы оказаться в позиции, в которой сейчас нахожусь я. Стоит мне нажать на курок и — бах! — вы станете всего лишь частью истории. Моей истории.

— И это чувство блистательного величия, чувство бьющей через край мощи, счастье высокого напряжения — вот, ради чего вы живете. Это и есть итог вашей жизни, все, чем вы были или могли стать.

Мик оскалил зубы.

— Вы думаете, что, цитируя Ницше, вы сможете спастись, кайсё? Зря.

— Если уж вы так хорошо знаете Ницше, вы должны помнить основной завет саги викингов об их верховном боге Вотане, — сказал Оками, — потому что вы по нему живете: «У кого смолоду сердце не твердо, у того оно не будет твердым никогда».

— Каким же твердым должно быть твое сердце, старик, если тебе пришлось убивать таким молодым.

— Я убивал, чтобы отомстить за предательство, чтобы уничтожить врагов моего отца, которые собирались убить его, — произнес Оками бесстрастным тоном, — не более и не менее. Я делал это из сыновнего долга.

— Я был прав, — с подъемом сказал Мик. — Вы действительно твердый человек.

— Неужели в вашем сердце совсем не осталось места для сострадания? — прошептал Оками.

— Сострадания, кайсё? — осклабился Мик. — Вы прочитали Ницше недостаточно внимательно. — Те, чьи сердца укреплены Вотаном, не созданы для сострадания. Сострадание — это слабость, сострадание существует для недочеловека, лжеца, угнетенных с моралью раба, которые, как псы, трусливо жмутся на задворках, для которых сила кажется опасной и существуют понятия добра и зла, тогда как на самом деле это фикция. Сострадание существует для добродушных животных, которых легко обмануть, немного глуповатых и преисполненных человеколюбием, всегда готовых протянуть дружескую руку — короче, тех, чье назначение в том, чтобы выполнять приказы таких людей, как я.

— Как вы самодовольны, — сказал Оками. — Как уверены в том, что нашли универсальную формулу жизни.

— А почему бы и нет? — На лице Мика появилась кривая усмешка. — Эта формула достаточно проста.

— Вот здесь вы и не правы, — сказал кайсё. — Она гораздо сложней, чем вы можете себе представить.

Леонфорте взглянул на него со злобой:

— Но вы-то, конечно, ее знаете, не так ли?

— Я? — Оками выглядел крайне удивленным. — Я знаю о ней так же мало, как и кто-либо другой.

Мик скорчил гримасу:

— Меня всегда очень трогало конфуцианское смирение. Но я знаю, что у вас на сердце под этой конфуцианской маской.

— Конечно, знаете. Ведь вы знаете все.

Мик спустил курок керамического пистолета. Раздавшийся звук был не громче отдаленного покашливания. Прежде чем тело Оками скатилось со скамейки, Мик подхватил его.

— Все, — произнес он, как будто был в состоянии остановить движение времени и продлить этот момент навечно.

В результате инцидента с Джи Чи Николас на сорок минут опоздал на встречу с Оками. Когда он добрался до музея Ситамачи, он был уже закрыт, и кайсё нигде не было видно. Николас попробовал связаться с ним по Киберсети, но, не получив ответа, оставил сообщение, чтобы Оками связался с ним, как только сможет. Потом он связался с Министерством финансов, но там ему сказали, что Хитомото, кандидат Оками в премьер-министры, уже ушел из своего офиса. Больше Николас ничего предпринять не мог, поэтому сел на мотоцикл и поехал дальше.

Если верить Тенто, владельцу садо-мазохистского клуба «Ба», исполнительница Лонда жила в Мегуро, одном из западных районов Токио, вечно затянутых дымкой тумана. Оттуда было недалеко до напоминающего сказочный замок фасада «Мегуро Клаб Секитеи», самого известного и доступного в Токио отеля для любви.

Чтобы добраться туда, Николасу понадобилось некоторое время, потому что он был вынужден несколько раз останавливаться — Кшира, которую он вызвал, время от времени прорывалась в сознание, искажая зрительное и осязательное восприятие, хотя и усиливая другие чувства. На мгновение, например, он увидел лежащий далеко под ним Токио, размером с почтовую марку, весь в прожилках, как крыло осы. В каждом из его районов он мог чувствовать пульс города, энергию, двигающую людей от начальной точки к точке назначения, но не энергию электричества, а переплетенную сеть лихорадочной психической энергии огромного количества людей, скученных в одном месте, подобно муравьям в муравейнике. Николас был наполнен энергией, пульсирующим темным светом, горящей силой Кширы.

Во время одной из таких остановок его «Ками» внезапно запищал, и он увидел, что сообщение послал Канда Т'Рин. У Линнера не было настроения разговаривать с молодым членом совета, и он проигнорировал сигнал.

Наконец, поскольку Кшира возбуждала его не хуже адреналина, он просто снизил скорость своего метаболизма. Прибыв к месту назначения, он слез с мотоцикла. Мегуро не являлся респектабельным районом, а узкая улочка, на которой жила Лонда, была далеко не лучшей в районе. Уродливые, покрытые слоем копоти здания послевоенной постройки теснились вдоль улиц и темных, сырых переулков. Группа нихонинов, мотоциклистов в черной коже с блестящими хромированными наклепками, наблюдала за тем, как Николас остановился перед нужным ему домом, обшарпанным, ветхим строением, выглядевшим почти непригодным для жилья. В квартире первого этажа он нашел управляющего. Впечатление было такое, как будто тот спал и очень рассердился на то, что его разбудили. Он утверждал, что ничего не знает о женщине по имени Лонда, работающей в необычное время, в основном по ночам. Чем дальше Николас расспрашивал его, тем более враждебно тот себя вел.

— Полукровка, — наконец закричал он, — я ничего тебе не скажу! — И захлопнул дверь перед самым носом Николаса.

Выйдя на улицу, он увидел возле своего мотоцикла двух нихонинов, восхищенно рассматривающих машину.

— Обалденная вещь, — сказал один из них, низенький, но мускулистый японец с кольцом в носу. На спине его кожаной куртки был нашит флаг с изображением восходящего солнца. Он искоса посмотрел на Николаса: — Похоже, что ты над ним поработал.

— Два месяца трудов, — ответил Линнер. — С перерывами, конечно.

Нихонин, глубокомысленно кивнув, начал ощупывать многочисленные приспособления, установленные хозяином машины, и наконец снова покосился на него.

— Я Кава. Ты нашел кого искал?

— Нет. — Скрывать причины своего визита сюда было бесполезно. В этом районе Николас был так же заметен, как американец на чемпионате по сумо. Он взглянул на Каву, в переводе это имя означало «кожа». — Вы здесь постоянно сшиваетесь?