— Блаженные воспоминания, ваше высочество, душистый розовый листок, и больше ничего, а между тем он стоил мне несколько тысяч! — воскликнул он смеясь и бросил записку назад в ящик; после того он вынул сверток бумаг, перевязанный черной лентой. — Вот, мой друг! — сказал он, передавая его Майнау, который тотчас же развязал его.

— А вот тут наверху лежит распоряжение дяди Гизберта относительно Габриеля! — воскликнул Майнау, вынимая из середины свертка маленькую бумажку. — Это, верно, последнее письменное выражение его воли?

— Да, это была последняя его воля, — с невозмутимым спокойствием подтвердил гофмаршал, возвращаясь к своему креслу.

Майнау взял еще несколько бумаг и разложил их рядом на столе.

— Странно! — заметил он. — Это последнее распоряжение, как я слышал, было написано за несколько часов до его смерти, а между тем здесь тот же его неизменный своеобразный почерк, — приближение смерти не уменьшило твердости его руки! Тем лучше, иначе легко можно было бы усомниться в неподдельности этой записки, написанной без законных свидетелей.

Герцогиня с любопытством взяла у него из рук бумажку.

— Характерный почерк, но его трудно разбирать, — заметила она. — «Я предназначаю Габриеля для духовного звания; он должен поступить в монастырь и молиться там за свою глубоко падшую мать», — читала она, запинаясь.

— Не хочешь ли и ты, Юлиана, взглянуть на эти последние распоряжения умершего? — небрежно обратился Майнау к молодой женщине, которая стояла за пустым креслом, положив руки на его спинку.

Очевидно, он хотел пристыдить ее; Лиана чувствовала это и потому даже не подняла глаз. Никто из присутствующих не угадывал значения этой сцены, только для нее каждое слово было метко направленным ударом ножа. Зачем она была так неосторожна, что приподняла завесу, на которую указала ей Лен?.. Майнау держал перед нею две записки, и она, не дотрагиваясь до них руками, внимательно сравнивала их между собою. Это был одинаковый почерк до мельчайших подробностей, и притом такой оригинальный, такой своеобразный, что подделка его была бы немыслима, и все же…

Вошедший лакей подал Майнау на серебряном подносе визитную карточку и тем положил конец неловкому положению.

— Ах, да! — воскликнул гофмаршал, слегка ударив себя по лбу. — Я совсем и забыл, Рауль!.. Час тому назад сюда приезжал молодой человек и так непринужденно вышел из экипажа, точно имел намерение здесь остаться… Он даже утверждал, что приехал по твоему приказанию, и, если бы мне не выпало на долю несказанное счастье встретить ее высочество, я принял бы его, чтобы узнать, в чем дело.

— Действительно, он здесь останется, дядя: это новый наставник Лео, — равнодушно ответил Майнау, тщательно складывая бумаги.

Гофмаршал наклонился вперед, будто не расслышал слов племянника.

— Я, кажется, не так понял тебя, любезный Рауль, — проговорил он медленно, точно взвешивая каждое слово. — Неужели ты действительно сказал: новый наставник Лео?.. Быть может, я так долго спал или был болен горячкою, что ничего об этом не знаю?

Майнау саркастически улыбнулся.

— Эта перемена, дядюшка, подготовлялась не месяцами. Мне раньше предлагали этого молодого человека, и теперь, когда он мне понадобился, я вызвал его сюда. К счастью, он был свободен и приехал двумя днями раньше назначенного мною срока. Это мне потому только неприятно, что я хотел по крайней мере за день предупредить тебя о его приезде.

— Это мало изменило бы мою волю, и я скажу тебе, что этот свалившийся как снег на голову молодой человек не останется в Шенверте.

Майнау еще держал в руках развернутые бумаги, намереваясь положить их обратно в письменный стол; при последних неслыханно дерзких словах старика он вдруг повернулся к нему; дамы опустили глаза при виде искаженного гневом прекрасного лица Майнау.

Гофмаршал не смутился, хотя внутренне страшно волновался, что видно было по выставленному вперед подбородку и по пальцам, судорожно сжимавшим пунцовый носовой платок.

— Могу ли я по крайней мере узнать, что побудило тебя к такому внезапному… государственному перевороту? — спросил он.

— Ты сам бы мог ответить себе на это, дядя, — сказал Майнау, сдерживая гнев. — Я уезжаю надолго, как уж давно известно всем и каждому; баронесса едет в Рюдисдорф; она не будет больше заниматься с Лео. — Последние слова Майнау произнес с такою холодностью, что герцогиня подняла глаза и бросила торжествующий взгляд на молодую женщину, которая тихо и спокойно продолжала стоять на прежнем месте. — И что для меня всего важнее, — продолжал Майнау, — мы не можем требовать от господина священника, чтобы он и зимою также часто посещал Шенверт с целью давать Лео уроки закона Божия.

— Ну, уж этого я понять не могу, да, я думаю, ты и сам не веришь этой причине! Ты отлично знаешь, что его преподобие еще недавно предлагал преподавать Лео и другие предметы.

— О, это я хорошо помню, — сухо возразил Майнау, — но я так боюсь не правильного преподавания всеобщей и естественной истории, что ты найдешь весьма естественным, если я выскажу ему свою благодарность за такую доброту и такое самоотвержение.

— Господин барон! — воскликнул священник, вскочив с места.

— Что угодно вашему преподобию? — медленно спросил Майнау и смерил его гневным взглядом.

Это выражение презрения было до того ясно, что придворный священник в бешенстве сделал резкое движение, но гофмаршал схватил обеими руками его руку, стараясь снова усадить его.

— Рауль, я не понимаю тебя! Как можешь ты так оскорблять духовника ее высочества, да еще в присутствии самой герцогини! — воскликнул старик задыхающимся голосом.

— Оскорблять?.. Разве я говорил о подложных векселях или о чем-нибудь подобном?.. Спрашиваю тебя самого: разве католический богослов может излагать вещи так, как они существуют на самом деле? Не должен ли он настойчиво отрицать многое, что ясно как день и непреложно, как дважды два четыре, чтобы остаться верным своему учению?

Гофмаршал всплеснул руками и откинулся на спинку кресла.

— Бога ради, Рауль, я еще никогда не слыхал от тебя ничего подобного.

— Ах, да, — возразил, пожимая плечами, Майнау, — ты прав: я в эти вещи никогда не вмешивался. Досадно только на слабые доводы и оружие противника, который в крайнем случае укрывается за своим щитом с девизом: «Для Бога нет ничего невозможного», да и что за охота умышленно раздражать себя, когда любишь Божий мир и хочешь наслаждаться им?.. Это миролюбие нарушил я вследствие неудавшегося проекта уничтожить колдунью в индийском саду, — проекта, едва не лишившего зрения моего сына. Я не доверяю такому преподаванию закона Божия, при котором свободно вырастают подобные плевелы, и нахожу, что нужно, не теряя времени, приступить к радикальному образованию молодой головы, потому что старых голов, которых не одна тысяча тяготит нашу землю, уже невозможно переделать.

— Как вы несправедливы, барон Майнау! Неужели вы в самом деле так думаете о святой простоте? — воскликнула святоша фрейлина, не будучи более в состоянии удержаться, чтобы не вмешаться в разговор. — Не сами ли вы недавно заявляли, что любите ее в женщинах?

— Я подтверждаю это и сегодня, фрейлейн, — ответил он своим обычным небрежным тоном. — Прекрасное, ясное, обрамленное шелковистыми кудрями чело, которое не мудрствует, беззаботно болтающий пурпуровый ротик, — как это все привлекательно для нас, мужчин!.. Да, я люблю таких женщин, но не отдаю им предпочтения.

— А когда локоны поседеют и на пурпуровых губках перестанет играть беззаботная улыбка, тогда игрушку бросают в угол, не так ли, барон Майнау? — резко спросила герцогиня, небрежно играя своим хлыстиком, причем бриллиантовые глаза на тигровой головке сверкали всеми цветами радуги.

— А разве эти женщины желали бы чего-нибудь другого, ваше высочество? — спросил Майнау с холодною улыбкой.

— Да, теперь понятно, почему многие из женщин берутся за латынь, ботанику и химию, которыми так мучили нас в юном возрасте, — резко засмеялась герцогиня. — Говорят, что я все-все очень легко схватываю, а может быть, это следствие с летами пробуждающегося во мне внутреннего стремления самой все испробовать… Что бы вы сказали, барон Майнау, если бы я по вашем возвращении с Востока встретила вас латинскою речью, повела бы вас в лабораторию и угостила бы вас разными образчиками моих ученых занятий?