– А как зовут щенка? Кажется, я забыл, – спросил Тибор.

– Зебулон.

– Значит, Зебулон. Собаку зовут Зебулон, – сказал Тибор подчеркнуто.

Керекеш не прореагировал и ушел, а Тибор тут же отхлебнул палинки и уселся разгадывать кроссворд. Он натянул на костистый череп узкую белую резинку, на которой держались его очки со стеклами в восемь диоптрий, и улегся локтями и грудью на стол; в таком положении ряды черно-белых квадратов находились в приличной близости от его носа. Стороннему наблюдателю могло показаться, что он смотрит не глазами, а носом. Нос-огурец прилежно ползал по клеткам кроссворда. Усеянные веснушками костлявые руки время от времени вписывали в квадраты несколько кособоких букв.

За дверью послышался тихий визг.

Тибор усмехнулся.

– Зебулон что-то лепечет, – сказал он с восторгом.

Несколько секунд старик прислушивался. За дверью была тишина. Нос Тибора вновь задвигался по клеткам кроссворда, но уже гораздо медленнее.

– Дорогая собака, – забормотал Тибор, вдруг направляясь к кровати. – Охотничья собака, которая никогда не узнает охоты. Кто видел такое?

Полусонный, он опять усмехнулся.

Будильник прозвонил в четверть двенадцатого. Для чего – неизвестно, потому что на трескучий, назойливый звон ответом был негодующий храп.

Зато Зебулон, услыхав звонок, моментально вскочил на ноги. Он бросился к двери, черным носом прижался к щелке и принюхался. Звон не издавал ни малейшего запаха и вскоре утих совсем.

Зебулон подождал еще, потом широко зевнул и побрел к своему коврику. По пути он заметил, что дверь в комнату приоткрыта.

А в комнате была вещь, возбуждавшая его любопытство: зеленый персидский ковер, точнее – его пышная бахрома.

И Зебулон, не колеблясь, накинулся на ковер. Он хлопнул лапами по легко взметнувшейся бахроме и прислушался: не прозвучит ли магическое «Нельзя!». Слово не прозвучало, кругом царила первозданная тишина.

Тогда Зебулон осторожно обошел «противника» и снова ринулся в бой. Под ударами лап бахрома удивительным образом взлетала, Зебулон схватывал кисточку зубами, ковер вздрагивал и норовил накрыть собою щенка. Это была уже контратака. Но Зебулон из-под ковра мгновенно выскальзывал и издавал ворчание, напоминавшее ломающийся голос мальчишки-подростка. И вот наступил момент, когда кисточка, ставшая первой жертвой его энергичных атак, наконец пала. На вкус она оказалась приятной, и Зебулон проглотил ее единым духом. И снова ринулся в бой.

Зеленый ковер был ободран довольно быстро. И тогда с не меньшим азартом Зебулон набросился на красный ковер, но в самый разгар сражения остановился, чтобы дать себе передышку.

После стольких трудов щенку, естественно, захотелось развлечений полегче. Такое именно развлечение его уже поджидало, причем совсем рядом. Во время битвы с коврами, сопровождавшейся многократным и яростным столкновением разных предметов мебели, с письменного стола на пол рухнула стопка книг и потащила за собой портфель, чудесно пахнувший кожей. Выпотрошить этот портфель было делом одной минуты. Оскалив зубы и мотая головой, Зебулон вытаскивал из отделений всевозможных цветов бумаги: те, что потверже, пробовал на вкус, а мягкие раздирал лапами в мелкие клочья.

Успех операции был почти полным. Паркет был усеян кучами изжеванной в кашу бумаги, обрывками денег и похожими на конфетти разноцветными клочками квитанций.

Стакан из пластмассы и авторучка, «обработанные» с не меньшим старанием, превратились в жалкие обломки. Напоследок Зебулон прогрыз стоявший в углу матрац «Эпеда»; наткнувшись на медные пружины и не зная, что с ними делать, он расширил отверстие до размеров своей головы, чтобы облегчить последующую работу.

Наконец, тихо повизгивая, он улегся на отведенное ему место и принялся глодать собственные лапы. Глодал он их до тех пор, пока домой не вернулась Беата.

– Господи! – заглянув в дверь, едва слышно сказала девочка. – Щенок съел всю комнату!

Беата, безусловно, преувеличивала. Трехмесячный щенок не может съесть комнату ни в буквальном, ни в переносном смысле слова. Однако ощипанные ковры, зияющая в тахте дыра, изорванные в клочья документы и стофоринтовые банкноты свидетельствовали о невосполнимом ущербе и самым угрожающим образом предсказывали будущий хаос: неизменному порядку и уюту пришел конец. Отныне эта комната да и вся квартира станут добычей щенка.

Беата разрыдалась. Она поняла, что пробил час их разлуки. Щенок верно и неуклонно шел к судьбе, постигшей его предшественника, серого несчастного приблудного пса: быть удаленным из дома.

Опасения Беаты были далеко не беспочвенны. Среди растерзанных документов оказались новенькие водительские права Керекеша, одна половина которых превратилась в кашу, а вторая напоминала чем-то гусиное крыло, неизвестно почему ощипанное не до конца.

Жолт не хотел оглядываться на школу, но на углу все-таки обернулся и рассек кулаком воздух. Четырехэтажное здание, обвитое плющом, глазело на него всеми своими окнами со спокойным, даже довольным видом.

Утверждать, что Жолт ненавидел школу, в общем, конечно, трудно. Но в этот день он вышел из нее с чувством недобрым. В ее белых стенах, среди узких скамей, где вся жизнь наперед распланирована такой скучищей, как расписание, Жолт считал, что массу времени тратит зря.

Появись у него желание объяснить связь явлений и своих ощущений, он сказал бы, возможно, так: жизнь в школе слишком размеренна и омрачена множеством церемоний. И главная из них – церемония ответа.

Сегодняшние неприятные воспоминания он охотно оставил бы за школьной оградой, но они упорно сопровождали его большую часть пути. Снова и снова в ушах Жолта звучал его собственный неуверенный голос, когда сбивчиво и с запинками он отвечал у доски, вызывая суровое изумление и досаду учительницы. «Тройка», – сказала она наконец, причем таким тоном, словно тройка была каким-то непоправимым несчастьем. И в самом деле, отец заводился от тройки несравненно сильнее, чем от всякой другой отметки. Жолт знал: неся домой тройку, он должен приготовиться к куда более внушительным и пространным упрекам, чем если бы получил кол. «Лучше бы кол», – сердито бормотал Жолт, поглядывая на школу, заросшую плющом, словно зеленой бородой. Школа… как гигантская кассета с магнитофонной лентой… Господи, сколько она хранит дурацких, косноязычных ответов! Жолта всегда бросало в жар, когда ему приходилось высказывать свое мнение о вещах, о которых он вообще не имел никакого мнения, В ушах Жолта все звучал и звучал его «ответ» из Йокаи – это был какой-то унизительный лепет. Из него явствовало, что Мор Йокаи здорово у кого-то сдувал, когда писал свои романтические истории. Учительница – Жолт прекрасно это почувствовал – от такого комментария рассердилась, а он-то старался ей угодить. Для чего? Объяснить это Жолт не мог. Ни одного романа Йокаи до конца он не дочитал, и его невежество могло оставаться тайной всего лишь мгновения. В результате – тройка. Оценка даже слишком хорошая! Но кол гораздо определеннее. Кол вполне ясен и не внушает отцу розовых иллюзий, что еще одно, дескать, небольшое усилие, и никто не сможет оспорить гениальность его сына. Как можно реагировать на кол? Либо сплюнуть от отвращения, либо отделаться сакраментальной фразой: «Убирайся! Видеть тебя не желаю!» Ну и пусть! А кто желает, чтоб его видели в связи с таким «торжеством», как получение кола? Жолт уже сожалел, что вообще стал отвечать. Надо было молчать, и все. Молчание, правда, не есть признак сообразительности, но выглядит, по крайней мере, глубокомысленным – это он испытал на собственном опыте. «Старики» прилежно ломают голову, стараясь докопаться, почему ты молчишь: то ли обижен, то ли болен. Ты, конечно, отрицаешь и то и другое, и бедлам готов. «Старики» растеряны, а тебе хоть бы хны: иди себе на все четыре стороны, возьми, если хочешь шершня, пристрой под микроскоп, и перед тобой начнет прокручиваться изумительный кинофильм.