Встреча была случайной. Зебулон просто притащил его к девочке, чуть не безумствуя от восторга. Он встал на задние лапы и смотрел ей прямо в глаза; он смеялся и осторожно потряхивал в воздухе передними лапами, с нежной настойчивостью требуя от нее ласки. Так он приветствовал друзей с горы Шаш.

Ольга нагнулась и прижалась лицом к его бархатистым ушам, вслушиваясь в его глубокое, радостное урчание.

– Зебука! – растроганная, говорила она, зная, какие чувства питает к ней пойнтер. Такой ураганной любовью он дарил всего трех или четырех человек.

Потом Ольга легко коснулась губами щеки Жолта.

– Ты совсем исчез, Жоли! – сказала она. – Мы искали тебя тысячу раз. Ты стал просто неуловимым. Как твоя болезнь?

– Я уже вылечился. Как Чаба?

– Он в лагере… или еще где-нибудь… Откуда мне знать!

– Кристи?

– Пошли ко мне. Я отвела ее недавно домой.

Сердце Жолта учащенно забилось. Еще можно было сбежать… Но нет! Так опозориться он себе не позволит. И он пошел рядом с ней. В горле его быстро набухал ком и, скользя, перекатывался с места на место. Жолт поминутно глотал и отвечал очень кратко. А Ольга, радуясь встрече, взяла у него поводок и весело, бездумно болтала. Она отрастила волосы, теперь они закрывали ей лоб и уши. Страшно волнуясь, Жолт заметил, что кожа Ольги, тронутая летним загаром, стала еще ослепительнее – она была теперь чуть темнее цвета слоновой кости. Эта девочка жила, как-то по-особенному светясь. Ее легкие шаги не только съедали расстояние – в их танцевальном ритме была и другая цель. Будь Ольга в лесу одна – Жолт это знал, – она двигалась бы, конечно, иначе.

Когда Жолт очнулся, они стояли уже перед дверью с табличкой: «Пал Жедени». Щелкнул английский замок, Кристи и Зебулон бросились друг к дружке и тут же затеяли возню. Они играли и визжали от радости, пока не услышали приказание разойтись. Зебулон получил воду в белой миске, а Кристи пришлось придержать: ей не понравилось, что Зебулон пользуется ее посудой.

– Тварь завистливая! – обругала свою собаку Ольга.

Зебулон улегся в холле, Кристи, которую отправили в комнату, несколько минут бушевала, потом, смирившись, повалилась на толстый ковер. В холл проникали странные звуки: казалось, будто тикают взрывные механизмы. Жолт боязливо прислушался. «Почему я здесь?» – с какой-то строгостью думал он, словно готовясь к ответу на случай, если ему будет задан вопрос, зачем он сюда пришел.

Но едва он вошел в комнату, тайна сразу открылась: тикали и звенели, вторгаясь в мерные звуки друг друга, часы, десятка три часов; когда с этим звоном и тиканьем слух Жолта начал постепенно свыкаться, он стал в них улавливать даже тончайшие оттенки. Это был настоящий часовой оркестр.

Ольга смеялась:

– Мой отец часовщик. Ты разве не знал?

Жолт это знал. И все же музыка часов его заворожила. Исчез на минуту раздражающий страх, но на смену ему пришло опасение, что в комнате вдруг появится часовщик.

– Предка нет дома, нам повезло, – словно угадав его беспокойство, сказала Ольга. – Садись на софу. Я поставлю пластинку. Ладно?

Жолт кивнул.

– Когда ты рассмотришь часы, мы пойдем в мою комнату. Это комната папина. Что поставить? «Ten years after»?[9]

– Не надо. Я слушаю часы…

– Тебя это разве не раздражает?

Жолт отрицательно мотнул головой. Узнав, что часовщика нет дома, он успокоился.

– А твоя мама? – спросил он,

– Она приходит под вечер. За мной присматривает отец. В нашей семье у него самый зоркий глаз. И он постоянно за мной подсматривает.

– Почему?

– А потому что ему любопытно, провожают меня мальчики или нет. Однажды мы с Чабой стояли в самой глубине подворотни, и он все равно нас увидел.

Она потянула Жолта к окну.

– Подойди и скажи: видно отсюда, что делается напротив, в воротах?

Жолт сжал губы. Часовщик наверняка пользуется биноклем.

– Ты только подумай: привязался, будто мы обнимались, и до того взбеленился, что надавал мне пощечин.

– У вас такие порядки?

– Он же дерется из любви, понимаешь? Так что на пощечины наплевать. Главное – это его дурацкая болтовня. Он боится, чтоб не вышло из меня магдалины. Что это, знаешь?

– Твой отец просто зверь! – с возмущением сказал Жолт и, выместив обиду на незнакомом часовщике, испытал облегчение.

Он сел в красное кресло, откинулся назад и крепко прижался к спинке.

– Неважно, – сказала Ольга. – Четыре года я как-нибудь вытерплю. Всего несколько десятков пощечин. Вытерплю.

– Почему четыре?

– Тогда я уже стану совершеннолетней. Беда, понимаешь ли, в том, что я обожаю дразнить мальчишек. Я их дразню, и мне от этого весело.

Ольга вытянула красивые руки, потом мгновенно присела на корточки.

Жолт оцепенел. Все обрело вдруг определенный и ясный смысл: ее танцующая походка, вспыхивающие в глазах золотистые огоньки, множество хитроумных вырезов на одежде. Он искоса на нее взглянул, и у него закружилась голова.

Тысячетактное тиканье часов внезапно оборвалось, и густым, долгим звоном зазвучали часы в окованном медью стеклянном футляре. Донг-донг-донг! Гудящий бой и многократное тиканье смешались с мелодичным голосом девочки. Все вместе это звучало, будто нездешняя музыка, нежная и зловещая одновременно.

– Тебя долго не было на горе Шаш. Я без тебя скучала. А ты без меня?

– И я… я тоже… – прошептал онемевшими губами Жолт и смолк.

Ольга выпрямилась.

– Что с тобой? – испуганно спросила она.

Жолт в полном отчаянии твердил про себя стихотворный текст, который всегда ему помогал, когда он чувствовал себя неловко: «Внизу, в городе, сияет электрический свет…»

– Со мной ничего, – сказал он наконец более или менее сносно, но губы его все-таки прыгали.

Было видно, что Ольга потрясена.

– Я давно замечала, – отвернувшись, быстро заговорила она, – что с тобой что-то неладно. Еще тогда, когда водилась с Чабой. Чаба считал, что это от самолюбия. Правда? Жоли, скажи, что с тобой? Или это уже прошло?

Жолт покачал головой.

– Почему ты молчишь?

Жолт как-то судорожно, отрывисто засмеялся. Ну конечно, сейчас он начнет объяснять ей то, что объяснить он не может, – в этом же вся загвоздка. И он молча завертел головой: на стенах висели яркие тарелки с циферблатами, на одной была даже репродукция с картины Ван-Гога. Вот это здорово – тикающая картина. На железной подставке два мраморных стержня поддерживали белый циферблат, на циферблате стояла медная фигурка с топориком, а перед ней чурбачок. В другом углу медные сверкающие фигурки, мужская и женская, пилили бревно. Часы показали четыре, и дровосек ударил по чурке; раздался тонкий, высокий звук – тим-тим! – словно заиграл клавесин. Тут принялись за дело и пильщики; пила ходила, громко воркуя, будто дикий голубь.

– Тебе нравится? – спросила Ольга.

– Любопытно, – сдавленно сказал Жолт, преодолев на миг свою скованность.

А ведь все могло быть иначе. Он мог бы непринужденно заговорить о том, как можно спать под тиканье всех этих часов; они могли бы обсудить вопрос о часовщике и посоветоваться, как с ним быть; Жолт бы рассказал о своем отце, ладить с которым тоже ведь нелегко, потому что отец забивает ему голову множеством прописных, убийственно скучных истин, а он, Жолт, в это время думает о своем: все непоправимая, непростительная ошибка; человеку, которому никогда ни в чем не везло, который никогда и ни в чем не добился успеха, просто незачем было родиться. Любопытно, как рассудит эту проблему Ольга: зря он родился или не зря? И еще бы он мог рассказать об Амбруше. Потом, усилив громкость магнитофона и заглушив таким образом тиканье часов, они могли бы потанцевать. Но в том и загвоздка, что он точно приклеенный сидит в красном кресте, судорожно глотает и молчит как дурак. Ольга, расстроенная, тоже молчала. Ей казалось, что сейчас должно быть тихо, как в морге. Она неслышно прошлась по комнате, что-то быстро закинула в шкаф, потом так же тихонько выскользнула за дверь и вернулась с вазой конфет. Поставив ее на стол, она улыбнулась Жолту и молча показала на вазу.