Губы Жолта искривились.

– Оставь меня… папа… оставь! – опустив низко голову, глухо простонал он.

У Керекеша на мгновение исказилось лицо, но тут же приняло обычное выражение, и, вздохом смягчив укол в самую грудь, он спросил:

– Почему ты хочешь, чтобы я тебя оставил, Жолт?

И снова спросил, очень бдительно и со страхом ожидая ответа.

– Потому что я… потому что я… не могу с тобой… не могу… – По лицу Жолта текли слезы, плечи тряслись, но все-таки он еще раз попробовал что-то сказать: – Не могу… могу раз… разговаривать.

Керекеш подошел к сыну и прижался лбом к его голове.

– Ничего страшного, старина! Страшного ничего, – сказал он в смятении.

Он похлопал мальчика по плечу и поспешно вышел.

Медленно, ощупью он прошел через холл и в нерешительности остановился у двери кабинета. Он слышал, как простучали по полу лапы Зебулона, затем почувствовал его мягкое прикосновение к своему колену.

Потом он вошел в кабинет. Магда оторвала взгляд от книги.

– С мальчиком, наверное, не все благополучно? – спросила она.

– Мне кажется, случилось худшее, – сказал Керекеш и дрожащими руками закурил сигарету. – Возобновилось заикание.

В тишине, наполненной ужасом, они оба чего-то ждали, читая в глазах друг друга панику.

– Знаешь, этот свистящий звук… я догадывалась, что…

– Да… нет, – сказал Керекеш.

Он выдвинул ящик стола и достал седуксен.

– Пойди к нему. Пусть он примет таблетку… нет, лучше две. С водой.

Магда поспешно вышла.

Керекеш снял телефонную трубку. Набрал номер. Пока в трубке раздавались гудки, глаза его, полные муки, растерянно блуждали по комнате, словно он не мог понять, как здесь очутился и что вообще произошло. «Этого еще не хватало», – повторял оп про себя, как оглушенный.

– Да, – послышалось на другом конце провода.

Керекеш заговорил с трудом.

– Привет. Тебя беспокоит Тамаш Керекеш. Фери, я должен тебя немедленно повидать. С Жолтом снова неладно.

– Что именно?

– Он заикается.

– Подробнее, Тамаш!

– Сейчас не могу. Скажи, когда мы можем к тебе прийти?

– Погоди… Завтра днем. В три. Хорошо?

– Хорошо.

– Пожалуйста, Тамаш, сейчас не анализируй…

– Хорошо. Значит, в три. В институте. Благодарю.

Он быстро положил трубку и несколько минут сидел в глубокой и мрачной задумчивости. Потом отсутствующим взглядом еще раз окинул комнату.

Его вновь охватило знакомое ощущение страха. Сердце болезненно сжалось, и мысли лихорадочно заметались в поисках способа действия. В то же время он отчетливо понимал, что сегодняшние его усилия, каковы бы они ни были, окажутся совершенно бесплодными.

Он тяжело поднялся и вошел в детскую.

Жолт уже лежал, повернувшись лицом к стене, видны были только его черноволосая голова и плечи. Посреди комнаты, криво держа стакан с водой, стояла Магда.

Ну и голова! Сплошная голова. Человек состоит, казалось, только из головы. И это роскошество принадлежало доктору Амбрушу. Над обычным лицом с глазами и носом возвышалось как бы еще одно лицо, совсем голое, то есть без глаз и без носа: ото была могучая лысина, сливавшаяся со лбом, осененным добродушными морщинами, и на ней живо повторялась дружелюбная улыбка Амбруша.

Жолту Амбруш понравился сразу, хотя вначале к посещению врача-психоневролога он отнесся враждебно и недоверчиво. Он был уверен, что это лишь преддверие к чему-то ужасному. Что его запихнут в операционную, вскроют горло и вытащат эту вату-улитку… вернее, тот вязкий, стесняющий дыхание ком, который он прозвал ватной улиткой. Потому-то к лицам обоих, отца и доктора Амбруша, были приклеены улыбки, а у психоневролога даже две. Потому-то оп говорил медовым голосом, а отец подозрительно запинался, – словом, Жолт решил, что все ясно: заговор против него налицо.

Его мягко, но в то же время настойчиво уговаривали два-три раза в неделю обязательно приходить к Амбрушу в институт или домой. И получилось совсем неожиданное: навязанная ему против воли обязанность оказалась ничуть не обременительной. Даже… Жолт в этом бы никогда не признался, но, не будь доктора Амбруша, он бы просто пропал.

Позднее Жолт не раз вспоминал свои нелепые страхи, когда они с отцом впервые шли в институт. Жолт плелся туда, стиснув зубы, и ему казалось, что его сухое, как пергамент, лицо потрескивает под лучами июньского солнца, а каждый вздох вызывает в легких колющую, острую боль. Он чувствовал себя неуверенно и цеплялся за отца, как трехлетний ребенок. В то же время в нем закипала ненависть, и раз десять он собирался сбежать – отец никогда бы его не догнал, потому что Жолт бегает, как гепард. Но едва он принимал такое решение, как тут же начинал сомневаться: бегает ли он сейчас, как гепард? А отец с его энергичной походкой и сильными руками – Жолт в этом мог убедиться, когда Керекеш помогал ему сесть в трамвай, – казался ему необыкновенно проворным. Про себя Жолт твердил, что ни за что не войдет в это мерзкое траурно-мрачное заведение. Еще чего! И тем не менее покорно-устало волочил ноги по лестнице. Керекеш усадил его в большом и не очень уютном зале и ушел искать доктора Амбруша. Жолту представился исключительный случай сбежать.

Но он не сбежал. В душе его вдруг шевельнулось любопытство. Зал был полон народа: мужчины, женщины, мальчики, девочки – человек, наверное, двадцать. Никто из них не казался больным.

В углу четверо молодых людей – двое из них в полосатых пижамах – в полном молчании играли в реми. За их игрой наблюдали три девушки. Они стояли позади игроков, изредка тихо посмеивались и о чем-то шептались.

За соседним столом писал седоволосый мужчина в очках. Лицом к окну, повязанная нарядным платком, с закрытыми глазами сидела крестьянка: ждала кого-то и нечаянно, должно быть, заснула.

По залу торопливо и деловито проходили люди в белых халатах, врачи и сестры, исчезали за какой-нибудь белой дверью или за поворотом белого коридора.

Все выглядело естественным, будничным, даже фигуры в пижамах и купальных халатах.

Но еще и сейчас, по прошествии нескольких месяцев, Жолт отлично помнил, как вдруг картина тревожно преобразилась: все фигуры без исключения, двигавшиеся и неподвижные, приковали его внимание какими-то подозрительно странными признаками.

Когда же он ощутил перемену? Когда из-за столика поднялся седоволосый мужчина, отвесил тоненькой медицинской сестре глубокий поклон, потом поднес к глазам исписанный лист и начал благоговейно читать; наверное, это были стихи.

Сестра быстрым взглядом окинула зал, затем с этакой приторной улыбочкой преувеличенно громко сказала:

– Прекрасно, прекрасно, господин Вайкаи!

Загадочный смешок сестры расставил все по своим местам: стихи господина Вайкаи были, конечно, бессмыслицей. Потом ни с того ни с сего разрыдалась крестьянка. Она рыдала и всхлипывала, и половину ее лица свела судорога, а когда к пей обратилась сидевшая рядом девочка, она громко, на весь зал, объявила, что она вовсе не плачет.

– Все думают, что я плачу, милочка, а я такими делами не занимаюсь, ты уж поверь. Чего они от меня хотят? Чтоб я открыла глаза. Только этого все и хотят. А я давно их закрыла, глаза-то.

Мужчина в белом халате взял ее под руку и повел в кабинет с надписью: «Амбулатория».

Жолт удивился, почему эта женщина не открывает глаза. Может, ослепла? Нет, не похоже.

Когда наконец в коридоре появился отец, Жолт почувствовал огромное облегчение.

Доктор Амбруш с его двойной улыбкой, лысым черепом и тихой речью вмиг рассеял тревоги Жолта; но Жолт стоял перед ним с сумрачным видом и молча терпел, пока Амбруш тряс его руку.

– Господин доктор… мой старинный друг, – без всякой надобности буднично сказал Керекеш.

– Я рад случаю, – сказал доктор Амбруш, – познакомиться с экспертом по пойнтерам.

Фыркнув легонько, он засмеялся, и его огромные карие глаза восторженно засияли. Жолт с радостью отметил, что доктор с «двухэтажным» лицом сильно грассирует! Его совсем нетрудно будет копировать. Но Амбруш, конечно, хитрит: тему о пойнтере они, конечно, обсудили заранее, хотели, как дурачка, обвести его вокруг пальца. По лицам их видно, что предстоит операция. Горло у Жолта опять сдавило. Настороженный, враждебный, он стоял, вызывающе выставив вперед ногу, и думал, что они побуждают его к каким-либо объяснениям. Но они от него не ждали никаких объяснений. Даже наоборот. Амбруш заговорил легко и непринужденно.