Конечно, нельзя с достоверностью утверждать, что Жолт молчал, выполняя лишь данный себе обет. Дело тут было еще и в другом. В горле Жолта с недавнего времени, словно толстая улитка, непрерывно перекатывался какой-то напоминающий вату ком. Бессчетное число раз он пробовал его проглотить, и, когда ему это удавалось, Жолт привольно дышал, всей грудью впитывал весну, свежий запах конского каштана, а в ушах его чисто и явственно звучали клекот фазанов, щебетанье птиц, хор собак с горы Шаш и трубный лай Зебулона.

Случалось, ком исчезал на несколько недель, и Жолт уже тешил себя надеждой, что избавился от него навсегда.

Наступило второе июня. Магда-два знаком подозвала к себе Жолта, холодным взглядом скользнула по его потному лицу, по заговорила совсем о другом:

– Лучше, если об этом скажу тебе я. По математике тебе выставили удовлетворительную оценку.

Жолт как-то пискнул, странно и жалко, и Зебулон в тот же миг лег на живот у его левой ноги.

Жолт не спеша надел на него ошейник. Магда закурила и выпустила в сторону струю дыма.

– Дело не в том, что ты исправился. Ты знаешь сам, как обстоят дела.

– А как обстоят дела? – задал Жолт ненужный вопрос.

– А так, мой милый, что только благодаря папе тебя со скрипом перетащили в восьмой класс.

Жолт молчал. В горле его быстро разрасталась «ватная улитка». Но он не хотел сдаваться. И снял со щенка ошейник.

– Мне надо в школу, – с трудом выдавил он.

– Сначала умойся. Ты ничего не хочешь сказать? Ведь это будет последний год, Жоли… Как ты себе его представляешь?

И снова у Жолта из горла вырвался странный и жалкий писк, и щенок сразу поднял на него взгляд.

– Как ты это делаешь? – спросила Магда.

Жолт молчал. Если бы в ее горле, думал он, сидела такая же толстая улитка, ей бы тоже не захотелось ораторствовать. Магда странно и пристально смотрела на его губы.

– Ты втягиваешь воздух или выпускаешь? – спросила она с каким-то особенным, полным участия интересом.

Жолт опять странно пискнул и попробовал засмеяться.

– Ну ладно. Поторопись, – сказала Магда.

По дороге в школу, ни на минуту не отвлекаясь, Жолт напряженно следил за горлом. Ватный ком не рассасывался, и в душе Жолта зашевелилось какое-то мрачное предчувствие. Колеблясь и пересиливая себя, он прошел в ворота школы и, чтоб поднять себе настроение, запел: «Я вату грызу, она хрустит у меня на зубах». Потом он остановился перед портретом Гардони[8] .

– Старина, – сказал Жолт портрету, – вата ведь не хрустит… Ладно, пусть в горле у меня вата, но зато я прекрасно таскаю стулья. Я чемпион по тасканию стульев. И я притащу стул для Дани, он сядет на него и будет играть на гитаре. Дани, наверно, еще не пришел.

В актовом зале уже толпились ребята, и Дани прилежно расставлял стулья.

– Чао, Керекеш! А где твой галстук? – спросил Дани, и глаза его за толстыми стеклами очков округлились и стали громадными.

Жолт хлопнул себя по карману.

– Ты таскаешь его в кармане! – озадаченно сказал Дани и вдруг прыснул. – Послушай, Жоли! Ты знаешь, что такое гузка?

Жолт отрицательно качнул головой.

– Ты что, онемел? – сказал Дани. – Вот слушай: «Сзади гузка, а в ней торчит хвост из перьев».

Жолт громко рассмеялся, и ком, стеснявший его горло, как будто стал меньше. «Я проглочу ее, эту проклятую улитку», – мысленно сказал он и скрипнул зубами.

– Я вычитал это в старинной книге, – пояснил Дани. – Теперь ты, надеюсь, догадался, что значит гузка?

– Задняя часть зажаренной птицы! – заорал Жолт и чуть не заплакал от радости.

Ком в горле исчез. Жолт снова почувствовал себя счастливым.

Торжественный вечер, посвященный окончанию учебного года, казался бесконечным. Жолт в белой рубашке и красном галстуке устало переминался в общей шеренге.

Директор сказала заученную короткую речь – каждый год ведь говорила одно и то же.

Жара была адская, настоящее пекло, и трое учеников – два мальчика и девочка – потеряли сознание. Жолту очень хотелось уйти, и, упади в обморок кто-нибудь рядом с ним, он мог бы выйти из зала под предлогом оказания помощи. На освещенных подмостках девочка читала длиннющие стихи, и по лицу ее текли ручьи пота. Потом пел хор. И наконец вышел Дани. Ух ты! Он склонился над гитарой, как врач, выслушивающий сердце больного. О'кэй! С настройкой он справился, лучше всего получилось вот это: па-па-па-пам-пам, английская штучка. И Бах получился неплохо.

Большая гитара словно разрезала его маленькую фигуру надвое. Играть он, наверное, будет стоя. Малыши, чтобы видеть его, поднимались на цыпочки, девочки вытягивали шею. Благодаря классической гитаре Дани невольно снискал себе огромную популярность в школе. Невольно ли? Ведь родители приневоливали его к скрипке, и шесть лет он послушно, правда жалуясь и стеная, играл свои экзерсисы. Играл он и на электрогитаре в самодеятельном школьном оркестре. Но оркестр был слабенький, и сам Дани относился к нему несерьезно. Безвкусица, которая треплет нервы, дешевая клоунада, говорил Дани и, скрежеща зубами, продолжал пиликать на скрипке. Не вот однажды, год или полтора назад, он услышал артиста, игравшего на классической гитаре. Все в нем будто перевернулось. Ни о чем другом он не мог больше думать. И родители его в конце концов уступили и купили ему классическую гитару. С тех пор Дани ею просто живет. Всё – прогулки, футбол было забыто, остались гитара и книги.

С уважением, отрешенно и пристально Жолт смотрел из тонкие пальцы Дани, из-под которых в актовый зал словно бы струилась желанная прохлада. Все ребята, казалось, затаили дыхание; в искрометном ритме выпорхнул из гитары прелюд, пальцы Дани безостановочно рассыпали звуки; порой гитара пела глубоко, как орган, порой щебетала, как дрозды спозаранок.

В немой тишине зала звенел струнный перебор гитары. Жолт вдруг прозрел: с покалывающей завистью он понял, что его близорукий, как будто такой незаметный, друг Дани разительно отличается от всех. От декламаторов, за которыми таким волнением следили мальчишки и девчонки, когда они, декламаторы, кое-как, спотыкаясь, читали стихотворные строчки; от директрисы, произносившей прошлогоднюю речь, которую, конечно, никто не слушал; от заводил-проказников, которые прямо-таки надрываются, чтобы вызвать побольше смеха. Да и сам он, Жолт, тоже ведь лезет из кожи вон, только бы на него обратили внимание. Смотрите все, старики, малышня! Вот я, Жолт Керекеш, зверски интересный парень, тот самый, который веселится порой на уроках во время объяснений учителя, потешается над зазевавшимися растяпами, который и бровью не поведет, если его срежут по какому-нибудь предмету, потому что главное для него – «блистательные» проделки, сверкающие, как ртутные шарики, он набил ими до отказа карманы и разбрасывает, где ему вздумается… Но в конце концов он остается один; один со всеми своими ртутными шариками, и о нем забывают начисто; а ртутные шарики раскатываются и, утратив блеск, становятся просто грязными шариками…

Жолт глубоко перевел дыхание. Во время своей мысленной исповеди он почувствовал, как у него снова сдавило горло.

А в актовом зале звенела гитара. Все, что исполнял Дани, отражалось на лицах трехсот человек. Триста лиц выражали всевозможные чувства: ошеломление, восхищение, радость.

Аплодисменты гремели.

Дани, спотыкаясь, спустился с подмостков, он шел со смущенной улыбкой и с трудом отыскал свое место. И все же он был триумфатор. Бесспорно и несомненно.

Жолт, даже не просмотрев свой табель, спрятал его под рубашку. В восьмой перетащили – и ладно.

Ему хотелось пробраться поближе к Дани. Дани и его мать окружила толпа ребят, там же стоял учитель физики, и они разговаривали. Жолт уловил обрывки фраз.

– Вибрация воздуха, вот и все, – умно шутил учитель.

– Дани вибрирует удивительно тонко, – сказал Эрнё Пайор, одноклассник Жолта.