Бузыкин положил лист на место, сцепил пухлые пальчики и с победным видом поглядел на меня:

– Как вы думаете… э-э-э… Максим, в таком виде рукопись пропустят в печать?

– А что вас конкретно смущает?

– Меня?!

Николай Адрианович даже задохнулся от возмущения.

– Да меня, молодой человек, многое смущает! Помимо этого отрывка, где вы показываете советского человека слабохарактерным слюнтяем и, даже не побоюсь этого слова, предателем Родины, в вашем романе немало мест, от которых цензура не оставит камня на камне. Взять хотя бы ту часть, где ваш герой оказывается на допросах в СМЕРШе, вы из этого майора просто какого-то монстра слепили! Вы понимаете, что в таком виде книгу никто издавать не будет?

– А по мне – нормальная книга, даже, я бы сказал, хорошая. Её читали до вас фронтовики, включая председателя областного Совета ветеранов Александра Тимофеевича Шульгина и полковника милиции в отставке, бывшего разведчика Бориса Никаноровича Козырева, и они от моего романа были в восторге. И, кстати, дойдя до этого эпизода, тот же Шульгин сказал, что да, были такие случаи, особенно в 41-м, когда наши части одна за другой попадали в окружение.

– Все эти люди к литературе не имеют никакого отношения, – заносчиво заявил Бузыкин, всё же слегка сбавив тон. – Они читали поверхностно, а я с позиции профессионала, как-никак у меня вышло две повести и больше десятка рассказов. Уверяю вас, юноша, что в таком виде книга в печать не пойдёт.

Он хлопнул по папке ладошкой, как бы ставя в нашем разговоре точку. М-да, похоже, вариант с положительной рецензией «маститого» писателя накрывался медным тазом.

– Хорошо, допустим, вы правы, и роман требует доработки, – кивнул я. – С исправлениями он пройдёт в печать?

– Вот это уже другой разговор, – хищно ощерился Бузыкин и, наклонившись вперёд, с заговорщицким видом сказал. – У меня к вам, Максим, деловой предложение… Я забираю вашу рукопись, скажем, ещё на неделю, вычищаю все места, к которым может придраться цензура, заодно кое-что подправлю стилистически, а потом я звоню своем хорошему знакомому, который работает старшим редактором в «Приволжском книжном издательстве», и книга у нас в кармане. Но у меня одно условие – на обложке рядом с вашей появляется моя фамилия. Думаю, проделав такую работу, я заслужу стать вашим соавтором.

Так вот он к чему вёл, козлина… В соавторы захотел? А по наглой морде ссанной тряпкой не хочешь?

– Знаете, Николай Адрианович, я, пожалуй, откажусь от столь заманчивого предложения.

– Зачем же делать скоропалительные выводы, Максим?

Председатель выкатился из-за стола и селя рядом со мной, на соседний стул.

– Вы поймите, я же не о себе пекусь, хотя стать соавтором молодого автора, признаюсь, заманчиво. Опять же, наше отделение СП может получить нового, талантливого писателя, тем самым подняв свой престиж. Но, в конце концов, я хочу открыть дорогу вам в большую литературу. Я же чувствую ваш потенциал! Соглашайтесь!

В этот момент я почувствовал его ладонь на своём колене. Ах ты ж… Я положил на его ладонь свою, он удиалённо-радостно приподнял брови, однако в следующее мгновение я начал сжимать пальцы, и несколько секунд спустя его физиономия исказилось от боли.

– Максим, что вы делаете?!

Я разжал пальцы, и он тут же отдёрнул руку, при этом ещё и сам отодвинулся назад вместе с заскрипевшим ножками по линолеуму стулом.

– Пожалуй, я лучше ещё побегаю, постараюсь сам пристроить свою рукопись. Всего вам хорошего, новых творческих побед!

С этими словами я взял папку, встал и направился к выходу. В спину мне донеслось:

– И вам всего хорошего! Вот только когда набегаетесь – приходите, моё предложение остаётся в силе.

Ну сука, пидор недоделанный… Ярость меня просто разрывала на части, требуя немедленного выхода, я большим трудом сдержался, чтобы не вернуться и не зарядить стулом в эту самодовольную харю. Ладно, я тебе устрою! Вернее, устроят тебе старики-полковники, естественно, не без моего непосредственного участия. Шульгин с Козыревым для этого любителя молодых писателей, видите ли, не авторитеты. Посмотрим, насколько сильны их связи. Эх, жаль, у меня с собой не было диктофона, чтоб записать наш разговор. А ещё лучше видеокамеры, плёнка бы с записью того, как эта мразь гладит меня по коленке, стала бы лучшим доказательством его низких намерений. Но с видеокамерами, особенно портативными, в стране напряжёнка, поэтому такие ублюдки и чувствуют свою безнаказанность. Моё слово против его – и кому поверят? Хотя, если за ним уже что-то до этого водилось… Ладно, моё дело – настучать на урода, а дальше будь что будет. Не караулить же его в подворотне, в самом деле, даже если я его отмудохаю, спрятав лицо под каким-нибудь натянутым на голову чулком – это проблемы не решит. Да и всё равно по комплекции, одежде, повадкам он может меня узнать, и проблем не оберёшься.

Не откладывая дело в долгий ящик, я с первого же таксофона позвонил Козыреву-старшему. Тот поднял трубку сразу, словно ждал звонка.

– Козырев на связи!

– Борис Никанорович, здравствуйте, это Максим.

– А-а, Максим, – в его голосе появилась, как мне показалась, некая теплота. – Чем порадуешь? Книжку взяли в печать?

– Пока наоборот, плохие новости. Мне кажется, это не телефонный разговор.

– Понял… Можешь сейчас подойти ко мне домой?

– У меня тренировка через час… Давайте я завтра подойду?

– Подходи, можешь прямо с утра и без звонка, я рано встаю, у меня бессонница.

Следующим утром я снова сидел в знакомой комнате, а передо мной стояла кружка с горячим, крепким чаем и вазочки с вареньем и печеньями. Под ароматный чай я и рассказал о своём визите к Бузыкину. Причём до последнего не хотел говорить о его домогательствах, пусть даже ладонь на чужом колене можно интерпретировать по-разному, но в итоге всё же не выдержал, выложил и это.

– Выблядок, – кратко прокомментировал Козырев. – Попадись он мне на фронте, не поглядел бы, что свой, пристрелил бы к чёртовой матери. Расслабились там, наверху, если такие подонки занимают столь ответственные посты. Чему они в своих книжках молодёжь научат? Чужие коленки лапать?!

Я не стал вспоминать примеры, когда люди «не той» ориентации являлись прекрасными писателями и поэтами, тот же Оскар Уайльд, Марсель Пруст, Артюр Рембо, Сомерсет Моэм, Алексей Апухтин… Даже Толстой писал в своём дневнике: «В мужчин я очень часто влюблялся…», с перечислениями соответствующих имён. Композиторы тоже не стояли скромно в сторонке, об увлечении, например, Петра Ильича Чайковского мужчинами – тем же Апухтиным – известно было практически всей Москве и Петербургу.

Я ничего этого говорить не стал, памятуя, что мой собеседник – человек прямой, и такая новость может его ошеломить. Хотя, кто знает, вдруг он большой поклонник поэзии и литературы, увлекается изучением редких биографий знаменитостей. Хе-хе, шутка!

В общем, Козырев возмущался ещё минут пять, затем, наконец, подуспокоился, налил себе чаю, закурил «беломорину», и констатировал:

– Короче, так… В милиции у меня осталось много хороших знакомых, в понедельник с утра созвонюсь с одним, пусть этим делом займётся. И будь готов, что придётся писать на этого Бузыкина заявление. А младшему, Серёге, прямо сейчас позвоню, он тоже кое-что может.

Оставив Бориса Никаноровича общаться с отпрысками, я отправился домой. С Ингой мы встретились на следующий день, отправившись в открытый этим летом широкоформатный кинотеатр «Современник» на фильм «Игрушка» с Пьером Ришаром.

– У меня для тебя две новости, хорошая и плохая, правда, обе касаются меня, – сказал я, пока мы прогуливались в сторону «Современника». – С какой начать?

– Ну, давай с хорошей.

– На следующей неделе выступление нашей группы будут записывать на пензенском телевидении, – не удержался я от улыбки.

– Ух ты, здорово!

Дальше несколько минут пришлось отвечать на вопросы юной спутницы. Наконец настал очередь плохой новости, и я рассказал о встрече с Бузыкиным. На этот раз, само собой, опустив эпизод с рукой на коленке: этому юному и чистому созданию ещё рано знать о таких вещах, как однополая любовь. Тем не менее, и без этого Инга заочно пропиталась к председателю местного отделения СП глубокой антипатией.