Казалось, эту новость обсуждала вся округа. От Швингебурга до Кранборга, от Блитерстёрпа до Горнборга… К девице Трауте фон Дюринг приехали женихи. Сразу трое.

Нет, в том, чтоб девица из достойного рода оказалась просватанной, ничего такого нет. Большинство девиц рано или поздно выходят замуж, если, конечно, она не совсем уж уродина или нищенка какая-то. И даже то, что на руку одной девицы претендует несколько кавалеров, тоже никого не удивляет. Особенно, если девица хороша собой или родители дают за ней знатное приданое. Бывает даже, что замуж зовут совсем уж «залежалый товар» — старых дев. Особенно, если жених — вдовец и сам уже не так молод… Но чтобы случилось все и сразу, такого не могли вспомнить даже самые древние фру этого тихого провинциального уголка.

А начиналось все вполне предсказуемо. Некогда небогатый, но сильный и воинственный род фон Дюринг в последнее время совсем захирел. Жена предпоследнего владельца поместья, госпожа во всех других отношениях достойная, после первенца-сына родила своему мужу целых три дочки. Многовато, конечно, но иные и поболее дочерей замуж выдавали. Только для этого надо было хозяйничать на земле, достойную добычу в дело вкладывать, каждую серебрушку дважды в пальцах прокрутить, прежде чем потратить. Старый же фон Дюринг, кроме как мечом махать, ничего больше не умел. Так что бóльшая часть его добычи так и утекала сквозь горло холодной струйкой пенистого пива. Госпожа фон Дюринг хозяйствовала умело и ловко, однако же, не жена в доме глава, но муж. Ему и деньги в руки.

Сына фон Дюринги еще женили удачно. Девица хоть и не принесла в род значительного приданого, но и совсем в одной рубашке в новый дом не пришла. Выкупа особого родители за нее не требовали, все-таки, за единственного сына и наследника отдавали, быть ей хозяйкой на своем поместье. А вот к дочкам без приданого никто особо не сватался. Только и ухитрились, что спихнуть старшую Анну за соседа. Вроде, все удачно сложилось: без приданого взял, старший из братьев, хозяин. Но уже три года спустя вернулась Анна к родителям молодой вдовой, да еще и дочку с собой принесла. Очередной рот к и так не сильно полному котлу.

Потом Анна и вовсе уехала, стыдно сказать, работать, да еще и чуть ли не прислугой.

Впрочем, у Анны, говорят, все, в конце концов, сложилось хорошо. Говорят, потому что с тех пор видели ее в Дюринге всего однажды. Приехала вся такая важная, разодета, словно в праздничный день, поругалась с отцом, распрощалась с матерью, забрала дочку и только ее и видели. А что там на самом деле случилось, никто толком и не знал до недавних пор. Всякое говорили, пока не пришло к старой фру фон Дюринг письмо от внучки, что Анна с собой увезла. Анна, оказывается, выбилась в люди, стала баронин, и даже, на старости лет (шутка ли, тридцать с лишним лет, люди в ее возрасте уже дочерей замуж отдают!) родила мужу наследника. Ну, баронин-то она, может, и стала, но ни родня, ни округа с того ничего не видели, будто стыдится Анна своей семьи.

Молодого фон Дюринга в округе тоже особо не праздновали. Да он и сам командовать никуда не лез. Куда уж тут среди почтенных рыцарей доблестями хвастаться, когда вся округа знает, что дома всем заправляет его жена, госпожа Агнесс. А сам Виллем смолчал, даже когда овдовевшая мать ушла жить к старшей внучке, не выдержав постоянных попреков.

Агнесс фон Дюринг сполна расплатилась со свекровью за все те годы, что старая фру фон Дюринг управляла поместьем. И то, работница со старухи уже была то так, то никак…, разве что в няньки. А бесплатных нянек-работниц у Агнесс и так было целых две, бесприданницы — сестры мужа, да и дети потихоньку подрастали. Старшая и замужем уже, своих нянчит. И тут — такой скандал!

Знала бы госпожа Агнесс, что так все обернется, живо отправила бы золовок в какой-нибудь женский орден, да подальше. Но в орден тоже нужно принести хоть какое-никакое приданое, да и две пары рабочих рук в хозяйстве всегда сгодятся…

Этот день ничем не отличался от любого другого дня. Утро у нас начиналось рано, завтрак подавался под постоянные причитания золовки, что запасы тают, как снег, а едоков больше, чем работников… Странно это все. Когда хозяйством заправляла мать, то все были худо-бедно, но сыты. Хотя и пил отец, чего греха таить, да и походов с добычей давно уже не было, но как-то справлялись. А теперь, вроде, и хозяин, брат мой, не пьет. И детей малых в доме всего двое, старшие-то уже сами — работники. А запасы, по словам Агнесс, все тают и тают.

Ирмгард, как обычно, завелась с ней ссориться. Раньше я бы хоть слово вставила, поддержала бы сестру…. А сейчас не хочется, даже если Ирмгард и права. Вот что за толк ругаться, если изменить все равно ничего не изменишь? Лишь бы злость свою на ком сорвать, что ли? И то сказать, как они с Анной ругались, мне до сих пор вспомнить стыдно. Зря я тогда вслед за Ирмой над Анной потешалась, что, мол, за первого встречного замуж пошла. Я сама бы сейчас не пошла, побежала бы хоть за первого встречного, хоть за какого… Только бы из этого болота. Да где ж его возьмешь, этого встречного, в мои-то годы.

Устав слушать ругань, встала из-за стола, кивнув Виллему: «Доброго тебе дня, братец!». В ответ привычное: «И тебе, Траутхен, доброго!» — и виноватый взгляд, знает ведь, как несладко мне приходится при его хозяйке. Знает, но молчит. Всегда молчит, даже когда Агнесс прилюдно заявила матери: «Не нравятся мои порядки, проваливай на свою вдовью долю! Здесь ныне я — хозяйка!». Знали ведь все, что никакой вдовьей доли отец матери не выделил, не из чего было выделять.

Вот чего только никто из нас не знал, что мать давно уже с Хельгой договорилась, что та со своим Якобом ее примет. С тех пор как отца похоронили, у матери уже и сундук собран был. Еще бы не приняли, ведь мать Хельге половину приданого своими деньгами дала, где и как только от отца утаить сумела. Так что мать уесть у Агнесс не получилось, как была она всю жизнь прямая, словно палка, так с прямой спиной и ушла. Ни на волосок не прогнулась. А мы остались.

Да. Ирмгард тогда и с матерью ухитрилась разругаться. Почему, дескать, Хельге на приданое денег нашла, а нам — нет? Всю жизнь, мол, только об Анне заботилась, да об ее отродье. Ну, мать тоже никогда за словом в карман не лезла, просто, в отличие от Ирмы, словами зазря не сыпала.

— Я — говорит — внучкам на приданое собираю, потому что они только в возраст входят. Пусть хоть девчонки свою судьбу устроят. А Анну, — говорит — потому и люблю больше всех, что одна она из вас — не дура. Тиха да скромна, а дважды безо всякого приданого замуж выйти ухитрилась. А у кого голова пуста, или язык помелом, так тому никакое приданое не поможет. Вот тогда-то я и задумалась, да что теперь уже толку…

— Ты куда это собралась? — Мне кажется, голос Агнесс с годами становится все визгливей — Вот же дали боги родню: набьет брюхо, встанет из-за стола и даже «спасибо» не скажет!

— Спасибо, Агнесс. — Равнодушно ответила я, опережая опять готовую взорваться Ирмгард. — Ты же сама говорила, что надо собрать тимьян и ноготки на грядках, пока погода стоит.

— Без тебя найдется кому собрать! Ишь, только бы возле дома крутиться. Возьми, лучше, мелких и сходите за поздней ежевикой на дальнюю окраину. Поставим наливки. Да смотри, проследи, чтобы детвора ягоды собирала, а не объедала прямо с куста!

— Хорошо, Агнесс, прослежу.

Ну вот как она себе это представляет? Привести детей к ягоднику и запретить тем есть? Хорошо летом, в этом году малины, а потом и ежевики было столько, что мальцы наедались досыта, а разницы никто не замечал. С поздней ягодой сложнее, не так ее много уже осталось на кустах. А надо, чтобы на наливку хватило, а то золовка меня поедом заест. Махнула рукой паре ребят из наших, поместных, что привычно крутились у конюшни, взяли короба и пошли на дальнюю опушку.