Сам я их никогда не видел, – рассказывали. Правда ли, нет – как запомнил. Живут они на моей родине в Приморской и Уссурийской тайге, что на Дальнем Востоке, живут на деревьях, лохматые, маленькие, с круглой башкой, незлобивые, неторопливые, а чем питаются, мне неизвестно: то ли маньчжурскими орехами, то ли диким виноградом и ягодой какой, а может, лягушками и шишками – кто их знает, что им нравится. Очень они мне в этих рассказах полюбились. И я часто представлял себе их. Как они лазают по деревьям да лианам, забираясь на огромные вековые с большими уютными дуплами может дубы, а может и еще какие лиственницы. Как они устраиваются у вершин, запутанных лианами, вьюнами и старыми гнездами, и сидят там, лениво щелкая кедровые орешки да по-хрустывая сочными молодыми побегами бамбука. Сидят и глядят поверх нашей дремучей тайги, что колышется под ними, как великий океан с огромными волнами сопок и седыми гребнями заоблачных скальных вершин, глядят себе то туда, то сюда своими огромными круглыми влажными спокойными, как ясное полночное бездонное черное звездное небо, меланхолическими глазами. И тишь стоит, или ветер соленый с Японского моря дует – сидят себе да покачиваются, как пушистый животный камыш, в уютном привычном им каждым звуком и каждым движением царстве. Орел пролетит или журавли какие даурские потянутся курлыкающим серым клином в заморские какие края, – они, перестав жевать, проводят птичий полет взглядом до горизонта, тающего в дымке, дружно и неспешно разворачивая головы, да опять начинают жевать, покачиваясь вместе с деревьями. В непогоду, ураганы, тайфуны – нередкие там – прячутся они, должно быть, в гнездах и дуплах, каких в тайге тьма тьмущая. Так живут себе неспешно и плодятся, не торопясь. А зимой забираются поодиночке, попарно, семействами или кучкуются – в самые большие, устланные душистой сухой травой и пушистыми перьями и бархатистыми мхами уютные теплые гнезда, закрывают вход ветками, заплетают лианами и дрыхнут себе, посасывая то запасы орехов и ягод и бамбука, а то и просто лапу, до самой весны. А вокруг зимой бушует пурга по нескольку дней кряду и, день другой отдохнув, метет и метет и наметает сугробы по метра 3-4, и всякая живая тварь прячется и тихо старается выжить. И лишь жадные до всего и безрассудные к своей жизни люди да тигры, голодные и злые, как цепные собаки, шастают туда-сюда по всей тайге, сплетая свои следы затейливым узором. Но люди до медведей древесных добраться не могут и не умеют узнать, где они прячутся. Тигры, те другое дело. Озверев с голодухи, они лезут на деревья, где чуют древесных медведей в дуплах, выковыривают их оттуда и с раздражением поедают прямо сонных. Нажрутся, полежат, облизывая усатые полосатые окровавленные свои морды и лапы, поглядят сверху на зимнюю тайгу, рявкнут пару раз для острастки всего звериного народа да и спускаются по своим делам на привычную им заметенную снегом землю, не забывая, впрочем, прихватить пару-тройку древесных малышей себе про запасец да семейству на прокорм. Серьезный это зверь, шутить не любит. Таежный народ – гольды, нивхи и другие Амбой его зовут, хозяином тайги почитают и извиняются перед ним, прежде чем убить его, и даже перед убитым уже, если Амба не сам виноват и первый не напал. А русские ловят его для зоопарков как самого крупного из кошачьих на всей Земле, и «амба» по-русски означает конец всему, смерть, финал, крышка, шабаш – в смысле прекращения того, что было, а чаще всего самой жизни. Серьезный он, Амба – дальше некуда, кроме человека. Настоящий хозяин. И страшный. Только человек его страшнее. Тигр – это вообще. Амба – это Амба, а так – тигр и тигр, и все тут. Весной звери тянутся к теплу, у Амбы прокорма и на земле хватает, так он ходит довольный, что нет нужды лазить по деревьям и копаться в дуплах, забитых древесными мишками: «брр,– думает Амба,– нет уж, лучше здесь, пониже и попросторней, а меню не в пример разнообразнее». Одно слово – Амба.

А древесные медведи как раз все и просыпаются. Я много раз представлял себе: солнце пригревает, птицы пересвистываются, стволы прогреваются, и воздух пряно и опьяняюще пахнет так сызмальства знакомо талыми снегами, прелыми прошлогодними листьями, древесными соками, струящимися из-под коры смолами, морской с заливов и лагун солью, в истоме набухающими клейкими почками, душистыми первыми травами и подснежниками. Древесные мишки шевелятся в дуплах, ворчат, урчат и вылезают с опаской, покачиваясь на лежалых, неловких, отвыкших двигаться мохнатых лапах. Они щурятся от яркого солнца, зевают, прискуливая, во все пасти, настороженно оглядываясь вокруг и еще, верно, плохо понимая, что к чему, а передние лапы их уже срывают ветки с первыми крохотными еще листочками и тут же отправляют куда надо для жевания. Так, пожевывая свежую зелень, они очухиваются по ходу своих весенних дел. И вот уже опять сидят по верхушкам, наблюдая, как идут внизу по талому снегу потомки древнего царства Джурджений – маньчжуры и гольды или кто там на весеннюю охоту и таежную разведку звериных троп и женьшеневых потаенных полян, а бородатые лохматые русские за Амбой по следу с попутными корейскими собирателями, а по набухшей паводками урчащей Уссури плывет в лодке какая-нибудь нивха мимо мараловых да кабаньих водопоев. И так хорошо им там наверху, древесным медведям, как лучше для них и не бывает на всем свете. И живут они себе и плодятся. Такой таежный народ.

Лиговка, 1982

Странная она – эта казарменная жизнь. Не вдаваясь ни в умиление, ни в поругание (а помнится мне всякое), припомню лишь, что тосковал там по кораблям и домом казармы мне не стали.

Насколько это было мое ощущение и насколько связано с самой матросско-офицерской средой – судить не берусь. В пользу первого то, что мне было «несвободно»: из казармы ни на шаг (иной раз – из угла казармы) – если отца не было, все с сопровождающим меня «дядькой» из боцманов или старшин; нет ни кают-компании, ни машинных, ни минных отделений, ни рулевых, ни артиллеристов (что за артиллеристы без пушек!). Скукотища. Разве что сигнальщики развлекали меня и сами развлекались, обучая отмахиваться флаговой азбукой. Так однажды я послал, ими подученный, кого-то из офицеров на три буквы. Сигнальщикам здорово влетело.