Нужно было как-то исхитриться и вернуть ее. Маг постоянно размышлял об этом, не спеша принять к рассмотрению простой и надежный способ, предложенный Императором. Он был противником простых и надежных способов, тем более что этому человеку было немногим больше тридцати лет. Впереди была еще уйма времени. Его задача осложнялась еще и тем, что он оказался замеченным и не мог приблизиться к Жрице. Иначе можно было бы стать ее учеником, начать задавать вопросы и понемногу заставить ее заглянуть поглубже в себя. А пока он задавал вопрос себе — возможно ли в сложившихся обстоятельствах заставить ее вспомнить себя?
Он не находил ответа. Ему не нравился ответ «нет», но пока и не представлялось повода ответить «да». Кроме того, ему не нравились эти абстрактные «да» и «нет» — ведь истина похожа на ручей, быстрый и текучий, вечно изменяющийся. Должен был существовать ответ, единственно верный в данном случае, и итогом этого ответа должно было быть возвращение Жрицы. Безо всяких «да» и «нет».
Тот человек стал творить чудеса. Наделенный силой Жрицы, он был достаточно могуществен для этого даже в плотном теле. Он исцелял, он оживлял, он превращал одни вещи в другие — в общем, делал все то, что было категорически запрещено творцам, потому что подходило под пресловутый закон о невмешательстве. Но он не ведал, что творил, и не задумывался о том, можно это или нельзя.
Он был творцом.
Он был бродягой, поэтом и философом. Он находил слова, понятные каждому. Он ни на миг не забывал, что был мессией. Его слава росла и ширилась, им восхищались и его ненавидели, благословляли и проклинали. Он уводил людей из-под одной власти под другую, утратившие влияние чуяли в нем опасность. Ему угрожали, но он безостановочно двигался вперед. В нем просвечивало кроткое упрямство Жрицы, так хорошо знакомое Магу.
Но этот человек был ближе и родственнее бесшабашной натуре Мага. В своем стремлении выполнить то, что он считал делом своей жизни, он не оглядывался ни на старых богов и их служителей, ни на раздраженные его влиянием власти, ни на родных и знакомых. Произнеся горькие слова: «Нет пророка в доме своем и отечестве своем», он пошел проповедовать в другие края, с высоким безрассудством не оглядываясь на недругов, насмешников и гонителей. Нет, такой Жрица не была никогда. Она всегда знала, когда можно настоять на своем, а когда нужно уступить. А он говорил о смирении — и не смирялся, говорил о покорности — и был непокорным. И он говорил о любви к людям — и любил их.
Он был человеком.
И Маг, сначала неосознанно, а затем все более умышленно, стал тянуть с выполнением своей задачи. В конце концов, ничего страшного, если остальные Власти посидят на собрании до вечера. Он с тайным восхищением наблюдал за этим человеком, похожим и не похожим на чопорную в своей праведности Жрицу, и в голове у него вертелся вопрос Императора, заданный на собрании: а сколько это — одна человеческая жизнь?
Возможно, Жрице пойдет на пользу побыть этим человеком подольше. Сказав себе это, Маг поручил Айгону наблюдать за ней, а сам занялся другими делами, требующими вмешательства Власти: истреблял демонов, ободрял оставшихся в этом мире Сил, проверяя заодно состояние дел в каждой группе. Попутно он возобновил свои встречи с наиболее яркими искрами, чтобы ускорить их развитие, пока не принято решение о выравнивании творческих и нравственных качеств людей.
Когда оно будет принято, эти встречи будут под запретом. Поэтому Маг спешил успеть как можно больше и мало наблюдал за Жрицей, хотя ему было чрезвычайно интересно, как она справляется со своей миссией. Лучше он просмотрит ее воплощение в хрониках, у себя дома, в Аалане, не торопясь, с удовольствием. Может быть, вместе с Нереей.
Он почти забросил это дело, предоставив ему идти своим путем, когда наступил тот самый день.
— Скорее, светоносный, она в опасности! — прозвучал в его ушах вызов Айгона.
Человек нес свой крест, свое орудие казни. Босой, обнаженный до пояса, он волочил на себе эту тяжесть, эту будущую смерть. Он был непривычен к тяжестям — никогда ему не случалось таскать на себе ни тяжелые бревна, ни тяжелые камни. Его орудием было слово.
Он шел по живому людскому коридору, не глядя в десятки глаз, с затаенным страхом и удовлетворением смотревших на последствия своего «распни его!». Пыльная дорога, знойное солнце.
Кто знает, пошел бы он по этой дороге, если бы предвидел, что в далеком будущем она аукнется сотнями сияющих крестов на сытых животах. Его босые ноги с усилием упирались в жаркую пыль. Ему на голову надели венец из дикой колючки. Острые шипы до крови впивались в кожу, причиняя острую боль. Впрочем, это было свойством любой короны.
Десятки глаз провожали человека, который пришел спасти мир, но не сумел спасти себя. Может быть, ждали чуда? Может быть, боялись чуда?
Он шел мимо них, босой, обнаженный до пояса, шатающийся под тяжестью креста. Кровь текла по его лицу, смешиваясь с потом. Ему было больно, он изнемогал под своей ношей, и никакое слово не могло помочь ему. Он был уязвим, как все люди.
Он был человеком.
Распятие на кресте — обычная казнь. Почему же десятки глаз следили за ним, словно она совершалась в первый и последний раз в этом мире? Никто не хотел признавать, но каждый сознавал, что этот человек мог спасти себя. Что у него был выбор.
Не сейчас, но раньше. Десятки раз он мог отречься от своего учения. Даже не отречься, а только слегка поступиться, чуть-чуть замедлить шаг, на пядь отступить в сторону. Кто осудил бы его за это, если цена этого — жизнь?
Кто осудил бы его за это — ведь это так по-человечески. Но теперь малодушные смотрели вслед человеку, который не захотел спасти себя ценой малодушия, смотрели снисходительно и с тайной завистью, не понимая, почему он сделал такой выбор. В отличие от тех двоих, кто должен был сегодня умереть вместе с ним, у него был выбор.
Его ступни утопали в жаркой пыли, каждый шаг давался ему с усилием. Малодушные искали объяснение его выбору, понятное малодушным, — возвышенное, сверхъестественное. Им не дано было понимать, что он просто не мог отречься от себя.
Он был творцом.
Десятки глаз провожали его, творца и человека, которому суждено было остаться в людской памяти пробным камнем величия и низости, верности и предательства. Его орудием было слово, но точку за словом поставил поступок.
Маг, облекшийся в плотное тело, беспомощно следил за ним из толпы. Как могла Жрица, всегда такая благоразумная и осторожная, поставить себя в такое положение? Но этот человек не был Жрицей, он только носил в себе ее искру. У него была другая личность.
Маг был в растерянности, как и любой на его месте. Как и любой, кто был уверен, что у него в запасе еще десятки лет, но вдруг столкнулся с тем, что ему остались считанные часы. Он совершенно не был готов к каким-либо действиям и теперь лихорадочно соображал, что же можно предпринять.
Он мог бы вытащить этого человека из-под креста и перенести в безопасное место. Однако в этом случае он спас бы его жизнь, но не сумел бы выручить Жрицу. Возможно даже, такое событие безвозвратно помешало бы пробудить ее память. Это еще успеется — думал он, проталкиваясь вслед за осужденным сквозь толпу.
У подножия круглого и высокого холма уже скопилось немало зрителей. Воспользовавшись приобретенным за годы бродяжничества навыком, Маг поработал локтями и оказался в переднем ряду. Дальше зевак не пускали. Человек под крестом, подгоняемый стражниками, стал медленно подниматься на холм. Он не раз падал под тяжестью ноши, но удары копьями заставляли его подняться. Наконец и он, и двое других осужденных дотащили свою ношу до заранее выкопанных ям на вершине холма.
Маг услышал неподалеку от себя всхлипывания и оглянулся. Две женщины, постарше и помоложе, стояли в первом ряду, держась за руки. Старшая не сводила глаз с вершины холма, младшая плакала, спрятав лицо на ее груди. Их окружала группа мужчин, смотревших с необычной серьезностью и торжественностью, не похожих на остальную толпу. Маг вспомнил, что постоянно видел их рядом со Жрицей. Ее ученики.
