Хаману изо всех сил сжал перо в кулаке, глядя на старого тролля, и ожидая что тот, по меньшей мере, вздрогнет. Но вместо этого вздрогнул Павек, привлекая к себе его внимание.

— Хочешь, я расскажу тебе, как выбрался из этой ямы? — спросил Хаману, перенося свою жестокость на того, кто мог реагировать, пока его собственные воспоминания не победили его. — Сначала они бросили вниз горящие ветки и угли, чтобы грязь и отбросы в моей яме вспыхнули огнем. Потом они опустили мне веревку. Сгорай живьем или лезь вверх. Я выбрал лезть… и ошибся. Ветераны с копьями окружили яму, приветствуя меня с уважением, которого я не заслужил. Я мог стоять, с трудом, но я разучился ходить. Солнце ослепило меня; слезы текли из глаз. Я упал на колени, в поисках тени, тени от меня самого, в поисках темноты, которая осталась внизу.

Они тыкали своими копьями мне в бока. Я сумел вывернуться, схватить одно из них выше наконечника и вырвать его из рук ветерана, который держал его. Тогда они навалились на меня все — мужчины и женщины, люди, моего собственного рода — и избили меня до полусмерти. Я потерял сознание, а когда пришел в себя оказалось, что я стою, привязанный к ребру мекилота, руки и ноги связаны, а солнце бьет мне в лицо.

— Какой-то человек позвал меня по имени: Ману из Дэша. Я открыл глаза и увидел Сжигателя-Троллей, Мирона из Йорама. Это был большой человек, высокий и толстый, завернутый в бесформенный мешок из окрашенного в красное шелка. Два человека стояли рядом с ним, готовые помочь этой горе жира, если она захочет пойти. Другие двое держали наготове крепкую скамью со слегка скошенным сидением. Они должны были волочить ее за ним, потому что его ноги не могли держать его и он должен был садиться после каждого шага, чтобы отдохнуть.

— Я издевался над ним, — сказал Хаману, вспоминая точные слова, которыми он заработал себе еще одно безжалостное избиение. Когда он был смертным, его красноречие не ограничивалось длинными словами и плавно текущими фразами. Где-то между детством на ферме и пятью годами среди ветеранов, он стал настоящим мастером ругательств, задолго до того, как он стал мастером в чем-то другом. Но время не пощадило и этот тип его дарования, шутки и ругательства потеряли свое жало; самые изысканные, избранные проклятия казались в лучшем случае непонятны, а большинство было полностью забыто. В его памяти остались только выражения типа, — Ты, бесполый обрубок, воняющая куча дерьма.

— То есть ты понял, где находишься и что сейчас произойдет. И ты захотел, чтобы он тебя убил как можно быстрее, — предположил Виндривер.

— Да, я узнал это место: равнины, армия, идущая парадным шагом, тролли, воткнутые в землю по обе стороны от меня. Увидев его, однако… увидев то, во что он превратился, Сжигатель-Троллей, который разрешил Дэшу и еще сотне человеческих деревень умереть, я думал не о смерти, а о ненависти. Вы даже представить себе не можете силу ненависти, которую я испытывал, глядя на него.

— О, нет, я могу, О Великий Мастер, каждый раз, когда я гляжу на тебя.

Глаза Хаману опять сомкнулись на призраке. Ненависть Виндривера была самым материальным из всего его существа, и тем не менее она бледнела по сравнению с воспоминанием о Мироне из Йорама.

— Он был неудачник, трус, который даже не мог встать со своим врагом лицом к лицу. Он был обжорой, он пожирал боль и страдания — и ничем не рисковал…

Серебряная тень Виндривера низко наклонилась над столом. — А когда ты рисковал, Хаману? — спросил тролль, его голос превратился в холодный, жесткий шепот. — Когда ты сражался в честной битве, стоя лицом к лицу с врагом, до почетного конца?

— Я сражался до конца войны, — огрызнулся Хаману, хотя не было никакой необходимости защищать себя от давным давно побежденного врага и совершенно запуганного смертного человека. — Мир, вот почетный конец моего…

А риск? Рисковал ли он хоть раз после той встречи с Мироном из Йорама?

— Я сказал правду. Я разоблачил все преступления Сжигателя-Троллей ветеранам его армии. Я обвинил его в смерти людей, бессчетном числе бессмысленных смертей. Ради Дорин и Дэша, ради всех остальных, голоса которых еще звучали у меня в ушах, я вызвал его на суд. Я назвал его Предатель и Обманщик. Я прокричал свое мщение — ему было нечего мне сказать, и он ударил в меня огнем из глаз.

— Моя кровь закипела в венах. Потом она вскипела в моем сердце. Я открыл рот, чтобы закричать; мой язык…

Больше в кабинете не прозвучало ни слова, как не было сказано ни слова на равнинах и в тот жаркий день, день сезона Высокого Солнца. Пока Хаману корчился от боли под атакой жестокого волшебства Сжигателя-Троллей, горящий язык заполнил его рот. Последние звуки, которые он услышал, было потрескивание его собственных ушей, которые трескались от жара, как жир на огне. Тучное тело Мирона из Йорама увеличилось еще больше еще до того, как расширившие глаза Хаману взорвались. Смертный Хаману умер, в черном вихре из пламени, молчания и мучений, которые никакие слова не в состоянии описать, а память не в состоянии сохранить.

Веревки, которые привязывали его к столбу из ребера мекилота вспыхнули и тоже сгорели. Он медленно повалился на землю, к смерти, но Хаману не умер. Мирон из Йорама подхватил нити его сущности и вытянул их от самого порога вечности, чтобы его страдания удвоились.

У Хаману не было ни языка, ни губ, щек или челюсти. Он не мог кричать, во всяком случае ни один звук, издаваемый человеком, не мог выразить силу его боли, а Сжигатель-Троллей не разрешал ему освободиться и умереть, в течении неизвестно сколько времени. Он стал сумашедший, безумный, но не совершенно безмозглый. У него осталась одна единственная мысль: проклятие, которое становилось все громче, сильнее и более замысловато, пока сущность Хаману жила в огненных глазах.

— Я не умер, — прошептал Король-Лев. — Смерть перестала значить хоть что-нибудь. И жизнь перестала. И боль.

Хаману мигнул и освободился от воспоминаний, загнал их внутрь, как всегда. Виндривер и Павек глядели во все глаза на его руку. Он тоже взглянул вниз. Толстый жирный дым сочился из его сжатого кулака. Зловоние сгоревшей плоти принадлежало как настоящему, так и прошлому, реальности и иллюзии. С незнакомым усилием Хаману нашел мускулы своих пальцев и заставил их распрямиться.

Небольшая лужица расплавленной бронзы тускло сияла на ладони руки Хаману. Он не чувствовал ничего — ничего нового, ничего особенного, но его долго-страдавшая человеческая сущность вздрогнула, и жидкий металл полился на стол. Пока ароматы горящего дерева и очищенного метала смешивались со сложным запахом, заполнявшим воздух кабинета, Хаману уставился на новый кратер в своей и без того разрушенной черной плоти.

Потом были и еще другие звуки вокруг него, другие движения. Он не обращал на них внимания, пока Павек — смертный Павек, который ничего не понимал — не оказался перед ним с куском материи, оторванном от бесценных сокровищ Ярамуке, в одной руке и горшочком меда ящерицы в другой.

Виндривер пошевелился, его тень упала между ними. — Ты зря тратишь свое время, человечек. Сжигатель-Троллей ничего не чувствует, и его невозможно лечить.

Павек не сказал ничего, его сознание стало непроницаемым, его собственным, друидско-темпларским сопособом. Он полил медом рану Хаману — старое солдатское лекарство, которое использовали как Джавед, так и Телами — потом обернул ее куском материи и скрыл из виду. Хаману закрыл глаза и отдался наслаждению ново-найденной болью.

Хаману прогнал своих компаньонов из кабинета. Он слишком долго жил без уз сочуствия и жалости, чтобы чувствовать себя уютно в их объятьях. Не то, чтобы Виндривер внезапно смягчился; тролль-тень исчез с раскатами жестокого смеха. Хаману даже не знал, куда направился его старый враг — впрочем, возможно в Ур Дракс, где он был все это время, следя за Раджаатом.

Откровенно говоря Хаману было совершенно безразлично, где находится Виндривер. Но Павек тяжелой грудой вторгался в его мысли, тот самый Павек, который игнорировал его приказы. Этот упрямый ничтожный смертный остановился в шаге от двери.