Девчонка, что стояла рядом, сказала:

— Ты не должен был выслушивать это от Вагнера. Ты что, его боишься?

Я повернулся и посмотрел на нее. Я неподвижно пялился на нее довольно долго.

— Ты чего? — спросила она.

Я отвел взгляд, сплюнул и пошел прочь. Медленно я прошествовал вдоль всего поля, вышел через задние ворота и двинул домой.

На Вагнере всегда были серые от пота сорочка и брюки. У него уже обозначилось маленькое брюшко. Что-то беспрерывно тревожило его. Единственным его преимуществом перед нами был его возраст. Он постоянно пытался запугать нас, но ему все реже и реже это удавалось. Всегда со мной рядом был кто-то, кто доставал меня, не имея на то никакого права. Вагнер или мой отец. Мой отец и снова Вагнер. Чего они хотели от меня? Почему они возникали на моем пути?

Однажды точно так же, как в начальной школе Дэвид, ко мне привязался один парень. Он был маленький, тощий, с жиденькими волосенками на голове. Все пацаны называли его Плешивый. Настоящее его имя звучало так — Эли Ла Кросс. Имя мне нравилось, а вот сам Плешивый — нет. Но он просто прилепился ко мне. Уж очень он был жалкий, и мне не хватало духу сказать ему, чтобы он отвалил. Это все равно, что отпихнуть дворняжку, вечно голодную и уже много раз битую. Конечно, мне не доставляло удовольствия общаться с ним, но поскольку я знал, что чувствует дворняга, я позволял Плешивому таскаться за мной. Эли Ла Кросс каждое свое предложение сдабривал крепкими ругательствами, по крайней мере, по одному словечку обязательно, но все они были фальшивками. Плешивый не был крутым, просто он был напуган. Меня трудно было напугать, но очень легко смутить. Так что мы были, как говорится, два сапога пара.

Каждый день после занятий мы вместе возвращались домой. Плешивый жил вместе с отцом, матерью и дедушкой в маленьком доме на краю парка. Мне нравилось это место с огромными тенистыми деревьями. Поскольку многие считали меня уродливым, я всегда предпочитал тень открытому солнцу, темноту — свету.

По дороге Плешивый рассказывал мне о своей семье. Его отец был врачом, хорошим хирургом, но у него отобрали лицензию, потому что док снился. В один день я познакомился с отцом Плешивого. Он сидел на стуле под деревом возле своего дома. Просто сидел и все.

— Пап, — позвал Плешивый, — это Генри.

— Привет, Генри.

Он напомнил мне моего дедушку, когда я впервые увидел его, стоящего на крыльце своего дома. Только у отца Плешивого были черные волосы и борода, а вот глаза точно такие же — остекленевшие и сверкающие так странно и притягательно. В кого уродился Плешивый — его сын — такой тусклый и жалкий?

— Пошли, — позвал меня Плешивый.

Мы спустились в подвал, что находился под домом. Там было темно и сыро. Мы немного постояли, подождав, пока наши глаза привыкнут к мраку. И вскоре я смог различить несколько бочонков.

— Эти бочки под завязку наполнены вином. В каждой свой сорт. И краники есть. Хочешь попробовать немного?

— Нет.

— Давай, просто сделаешь один ебучий глоток.

— Зачем?

— Да ты, блядь, мужик или кто?

— Я мужик.

— Тогда не пизди, а пробуй.

Он подначивал меня, маленькая Плешь. Без проблем. Я подошел к бочонку и склонился к крану.

— Давай, открой свой чертов рот! И поверни этот хренов кран!

— А в нем не завелись какие-нибудь пауки?

— Давай, открывай! В жопу всех пауков! Я подставил рот под кран и открыл его. Струйка пахучего напитка наполнила мне рот, и я сплюнул его.

— Да не будь ты куриной сракой! Проглоти! Что за говнище ты устраиваешь?

Я снова открыл кран, наполнил рот вином и проглотил его. Закрыв кран, я выпрямился. Я думал, меня вот-вот вырвет.

— Теперь ты пей, — сказал я Плешивому.

— Обязательно, — ответил он, — Что я — мудак перепуганный?!

Он склонился к крану и хорошенько присосался. Этот салажонок не должен был превзойти меня. И я отошел к другому бочонку и тоже приложился. Вскоре я стал ощущать в себе перемены, и они были к лучшему.

— Эй, Плешивый, — сказал я, — а мне нравится это дерьмо!

— Ну, так не тряси мудями, пробуй еще.

И я попробовал еще. Каждый новый глоток становился вкуснее, и с каждым новым глотком мне становилось лучше.

— Послушай, Плешивый, все это принадлежит твоему отцу? Я бы не выпил столько.

— А ему уже на все наплевать. Он бросил пить.

Никогда еще мне не было так хорошо, даже по сравнению с мастурбацией. Почему никто не рассказал мне об этом? Теперь жизнь была великолепна, люди совершенны, потому что неуязвимы.

Я оторвался от крана, выпрямился и посмотрел на Плешивого.

— Где твоя мать? Я хочу ее выебать!

— Я прикончу тебя, ублюдок! Лучше держись от моей матери подальше!

— Ты же знаешь, Плешивый, что я сделаю тебя.

— Знаю.

— Ну, ладно, оставим твою мать в покое.

— Пошли отсюда, Генри.

— Еще один глоток…

Я склонился к крану и пил долго. Потом мы карабкались по лестнице вверх. Когда мы выбрались на улицу, отец Плешивого по-прежнему сидел на своем стуле.

— Вы что, ребята, были в винном погребе?

— Да, — ответил сынок.

— А не рановато ли начинаете?

Мы ничего не ответили. Плешивый потащил меня в магазин, где продавалась жевательная резинка. Мы купили несколько пластинок и рассовали по ртам. Плешивый боялся, что мать учует запах. А я ничего не боялся. Я сидел в парке на скамейке, чавкал жвачкой и думал: «Ну, сегодня я обрел нечто. Нечто такое, что поможет скоротать отпущенное мне время». Трава в парке казалась зеленее обычного, скамейки удобнее, и цветы изо всех сил старались быть живописнее. Может быть, для тех, кто свое выпил, эти вещи уже не были столь хороши, но с любым, кто только начинал, обязательно должно произойти нечто подобное.

Уроки биологии в школе Джастин проходили очень ловко. Учителем у нас был мистер Стэнхоуп — мужчина лет пятидесяти пяти. Мы делали с ним все, что хотели. В нашем классе училась Лили Фишман — настоящая акселератка. У нее были огромные груди и восхитительный зад, которым она здорово орудовала, когда шла в своих туфельках на высоком каблуке. Восхитительная, она болтала со всеми парнями подряд и во время разговора, как бы ненароком, льнула к ним.

На каждом уроке биологии происходило одно и то же. Никакую биологию мы не изучали. Мистер Стэнхоуп начинал урок, но не истекало и десяти минут, как Лили говорила:

— Ох, мистер Стэнхоуп, можно я выступлю.

— Нет.

— Ну, мистер Стэнхоуп!

Она подходила к его столу, томно склонялась к уху и что-то шептала.

— Ах, ну, хорошо, — сдавался старик.

И Лили начинала петь и извиваться. Начинала она свой концерт всегда с песенки «Колыбельная Бродвея». Красивая, сексуальная, она вся загоралась и зажигала нас. Как настоящая женщина она доводила Стэнхоупа до исступления. Это было великолепно. Старик Стэнхоуп сидел, распустив слюни, со слезами на глазах. Мы смеялись над ним и рукоплескали Лили. Это продолжалось до тех пор, пока наш директор, мистер Лейсифальд, не накрыл нас.

— Что здесь происходит? — заорал он, влетев в класс.

Стэнхоуп потерял дар речи.

— Все вон! — голосил директор.

Когда мы гуськом покидали класс, Лейсифальд рявкнул:

— А вы, мисс Фишман, пройдите в мой кабинет!

Естественно, после таких уроков мы никогда не делали домашнего задания, и все было прекрасно, пока мистер Стэнхоуп не устроил нам первую контрольную работу.

— Блин, — сказал Питер Мангейлор в голос, — что ж нам теперь делать?

Питер был обладателем «десятидюймового» в лежачем состоянии.

— С плохим аттестатом нам никогда не найти работу, — сказал парень, так похожий на Джека Демпси. — У нас будут большие проблемы.

— Может, нам сжечь эту школу, — предложил Рэд Киркпатрик.

— Вот говно, — отозвался парень с задней парты, — каждый раз, когда я получаю пару, отец выдирает у меня из пальца ноготь.