Юра вспомнил этот давний детский разговор и невесело улыбнулся. На вопрос Пушкарева он ответил так же тяжело и глухо:

— Борис… — Юра в первый раз назвал своего начальника так, просто по имени, словно хотел стать с ним на равную ногу, чтобы разделить ответственность. — Я тебе уже говорил… о Николае… что он, по-моему… — Юра замолк.

Все было сказано.

Когда стоишь на острие ножа, не зная, в какую сторону упадешь, достаточно и очень малого толчка, чтобы сторона определилась. Пушкарев еще не знал, что скажут ему на это коммунисты института, но о принял решение.

Он вздохнул, упрямо склонил голову и повернулся к реке:

— Двинулись.

Николай шел третьи сутки. Путь был верным — не заблудишься: вверх по течению Вангура до его левого притока Никля, а по Никле — до юрты Курикова.

На левый берег Вангура он перешел в первый же день, а к исходу второго вышел к Никле. Ее темная буроватая вода ничем не отличалась от вангурской. И бежала она так же спокойно, с ленцой, холодная, бесстрастная вода.

В последний раз Николай посмотрел на Вангур. Где-то там, далеко позади, копошатся у лодки двое… Николай задумчиво и невесело усмехнулся…

В тот вечер, переложив в свой рюкзак часть патронов, спирт и пачку пшенного концентрата, он думал уйти на глазах у товарищей. Поругаться — крепко, горячо! — с Пушкаревым и уйти. Но испугался: за это придется отвечать. Можно лишиться и комсомольского билета и аспирантуры. Однако оставаться он не мог: для него было ясно, что без проводника, без пищи их ждала гибель. Уговаривать их, убеждать? Он пытался. Но разве такого, как Пушкарев, уговоришь!.. И Николай ушел тайком, обманув их своей запиской.

Его подстегивало тогда угрюмое ликование злобы. «Поищи без меня, если такой умный! — думал он о Пушкареве. — Через неделю сам будешь рад выйти к юртам, да поздно будет. Вспомнишь меня».

Потом злорадство сникло. Собственно, его не стало меньше, просто оно отошло на второй план, заслонилось другими мыслями. Записка «Ушел поохотиться» оправдает его в любом случае. Это очень естественно: не хватало еды, пошел подстрелить что-нибудь, заблудился… С кем это не могло случиться? Потерял компас, заплутал, закружился. Очень естественно… Ответить людям сумеет. И не это волновало его. Нужно было ответить самому себе и перед самим собой.

Так ли сделал он, как было надо?

Ну, а как было надо?

Ведь он же прекрасно видел, что дело стремительно движется к краху, что дальнейший путь по Вангуру грозит просто-напросто гибелью. И Пушкарева он об этом предупреждал. Он не молчал, нет, он говорил об этом прямо, открыто.

Что ж, сила силу ломит. Трудности, которые встали перед ними, не преодолеть… Да, Николай признавался себе, что эти трудности его согнули. Отправляясь на Вангур, он, конечно, знал, что придется бороться, и, может, не на шутку. Неспособным к борьбе он себя не считал. Он был готов к схватке с природой, и даже к жестокой схватке. Но эта, медлительная, изнуряющая, тянущаяся день за днем, день за днем, была не по нем. Эту он не выдержал.

Отчего? Наверное, сказалась непривычка к таким вот трудностям, к длительным лишениям. В жизни ему приходилось, и не раз, преодолевать препятствия. Он брал их, как бегун — барьер. Он всегда верил в успех, и успех его не обманывал. Успех так или иначе означал награду. Тут он не видел награды. Тут он видел только провал — провал своей идеи, своих планов, укоризненные и насмешливые взгляды, недоверие в будущем. И, главное, он видел худшее — призрак смерти.

Ну ладно, а Пушкарев и Петрищев? Что вело их? Чувство долга? А что такое чувство долга? Стремление сделать нужное дело, и сделать как можно лучше. Погибнуть в урмане — разве это сделать нужное дело?..

Но нет, какие оправдания себе он ни искал, как ни успокаивал, как ни убеждал себя в том, что уйти от товарищей был вынужден, тревожное, тоскливое беспокойство щемило душу…

Последний раз взглянув на Вангур, Николай поправил ремни легкого, почти пустого рюкзака, подхватил ружье и, уже не оборачиваюсь, двинулся по берегу Никли.

Не так давно тайга здесь горела и до сих пор не ожила. Черные, лишь снизу подернутые мхом стволы словно окаменели. Ветер проносился мимо, не шевеля их. Деревья упрямо топорщили изуродованные, обгоревшие ветви. Они казались страшными, а были совсем бессильны.

Николай шел по этому черному безмолвию и, чтобы отогнать навязчивые мысли, старался представить, как бушевало здесь и ревело с посвистом и уханьем яростное пламя, как взметывались в небо гигантские пригоршни искр, раскаленные головни и дым. Но урман рассеял мысли, от которых хотелось отделаться, раскинув перед Николаем громадную болотную топь.

Теперь и мысли и чувства были заняты преодолением этой преграды. Редкие кочки трепетали под ногами, как живые. Они все пытались сбросить его в затянутую радужной пленкой жижу, расстилавшуюся вокруг. Шестом Николай упирался в соседние кочки: между ними опоры не было, шест уходил в бездонную глубь. Впереди виднелся врезавшийся в болото узкий сухой мысок, до него оставалось не больше двухсот метров.

И тут Николай чуть не погиб.

Одна из кочек круто накренилась под ним, он переступил и быстро оглянулся, выискивая, куда можно перепрыгнуть. Что-то громко хлюпнуло, котла подвернулась и поползла в сторону и вниз. Николай взмахнул руками и, успев только поднять ружье, ухнулся в топь. Холодная смрадная жижа плотно охватила тело. Под ногами ничего не было. Николай вцепился в жесткий пучок травы на кочке и рванулся вверх. Кочка пошла вниз. И вместе с ней Николая потянула к себе холодная вязкая смерть… Он набрал в легкие как можно больше воздуха и рванулся снова к маленькой искривленной березке, которая прилепилась на соседней кочке. Ему удалось схватить одну из ее веток, но березка была тонкая и могла вот-вот сломиться. Осторожно опираясь на брошенный плашмя шест, Николай начал подтягиваться к деревцу. Прошло несколько минут, прежде чем он уцепился за ствол березки у корней.

Когда он, промерзший, весь в вонючей тине, вылез на кочку, его долго била крупная, потрясавшая все тело дрожь.

Вернувшись обратно к горелому лесу, Николай кое-как подсушился у костра и пошел от Никли в обход болота. Но попытка найти обходный путь оказалась напрасной. Болото тянулось на несколько километров, потом, повернувшись на юго-запад, подползло к Вангуру и уткнулось в его берег.

Усталый, голодный, подавленный, Николай побрел вверх по течению Вангура. Уже в сумерках он перебрался на его правую сторону и здесь решил заночевать. С утра он поднимется еще выше по течению и, снова перейдя Вангур, окажется на правом берегу Никли. Видимо, путь к юрте Курикова проходит там.

Очень хотелось есть. У Николая оставался небольшой полурассыпавшийся и подмоченный в болоте кусочек пшенного концентрата. «Нет, его надо оставить на утро». Николай высыпал на тряпку все сухарные крошки, какие были в рюкзаке, и долго выбирал из них мусор.

Крошек набралась почти горсть. Он клал их в рот маленькими щепотками, жевал, запивая кипятком, и думал о том, что поступил почти благородно. Ведь из общих припасов он взял только одну пачку концентрата. Все, что пришлось бы делить на троих, теперь достанется двоим. Они еще благодарить его должны!..

У него не было с собой топора, и поэтому приходилось обходиться без нодьи. Подложив в огонь смолья и несколько вывороченных в буреломе чурок покрупнее, Николай снял ружье с предохранителя и завернулся в брезентовый плащ. Спать… Но уснуть мешал голод. Кусок бы хлеба, и тогда вот спать.

И еще мешали Пушкарев и Юра. Они назойливо лезли в думы. Чтобы уйти от них, Николай стал представлять, как он вернется домой. Бороду он не сбреет. Она поможет воссоздать хотя бы сотую долю того, что пришлось ему пережить. Ох, как вскрикнет, как заплачет мама!.. А отец… отца не проведешь. Он посмотрит на бороду, иронически поиграет тренированной левой бровью и кольнет сухой насмешкой: