Одетый по-домашнему, в пижаме, Пушкарев сидит на краешке стола и задумчиво смотрит на фотографию, не на ту, пожелтевшую, — на другую. Вот он осторожно коснулся бумаги… не то погладил, не то убрал малюсенькую соринку.

Эх, Наташа, ничего-то ты не знаешь! Ведь в руках Бориса Никифоровича твой портрет…

В дверь постучали. Пушкарев поспешно сунул фотографию в лежавший под рукой том «Избранного» Ферсмана, встал:

— Да!

На пороге, снимая шляпу, стоял Николай Плетнев.

— Добрый вечер, Борис Никифорович. Не ожидали? А я вот нагрянул… О, новое издание! Я еще не видел. — Николай протянул руку к «Избранному».

Вспыхнув, Пушкарев чуть не выхватил том у Плетнева и тут же убрал в шкаф:

— Извините, я не просмотрел еще сам.

Николай в недоумении замялся.

— Я, собственно, на одну минуту. Можно? — Он придвинул к себе стул; чтобы хозяин пригласил сесть, тут, видимо, не дождешься.

Пушкарев остался у книжного шкафа, в тени. Вспыхнувший румянец быстро сползал с его щек. Плетнев сел, покрутил шляпу и, преодолевая неловкость, заговорил:

— Борис Никифорович, я люблю напрямик. Поиски на Вангуре вверили в ваши руки. Я уважаю ваши знания, опытность, но то неодобрительное отношение, которое вы… В общем, понимаете, успех моей диссертации…

Пушкарев сдержанно прервал:

— Понимаю, Николай Сергеевич. Скажу вам тоже прямо. — Глядя через окно на вечерний город, он чуточку подумал. — Меня интересует не столько успех вашей диссертации — это дело второе, сколько успех работы на Вангуре. Сомневаюсь я в нем или нет, поскольку на меня возложили определенные обязанности, я их выполню до конца. — Тут он взглянул на Николая в упор. — В этом вы можете быть уверены.

Пушкарев замолчал и начал раскуривать трубку. В пижаме он выглядел еще более худощавым, и эта простая одежда не придавала ему уютного, домашнего вида. Лицо его, остававшееся в тени, было видно плохо, низкий голос звучал монотонно, словно он произносил заученные фразы.

«Задевает как-то его моя диссертация, что ли? — неприязненно подумал Николай. — Вот и попробуй поговори с таким по душам!» Однако, не давая себе распалиться, он сказал как можно спокойнее:

— Ну что ж, спасибо и на этом… Собственно, у меня все. — Николай, помедлив, встал. — Извините, что потревожил.

Пушкарев поклонился:

— До свидания.

Видимо, у него и в мыслях не было хотя бы для приличия предложить гостю остаться.

Уже на пороге, небрежно, будто о чем-то малозначительном, Николай спросил:

— Да, а как вы решили насчет третьего? Кто пойдет с нами? Я думал, может быть, есть смысл взять на Вангур Корзухину? Все-таки студентка, ей было бы полезно.

— Не знаю. Это будет зависеть от профессора Кузьминых: кого выделит он.

— Ну да, понятно… Всего хорошего. — Николай плотно закрыл за собой дверь.

Пушкарев долго стоял, сосредоточенно посасывая трубку, потом достал из книжного шкафа «Избранное» и раскрыл там, где лежала фотография. Но тут же задумчиво и вместе с тем решительно захлопнул книгу…

Пролетали по земле легкие рваные тени от паровозного дыма. Торжествующе, победно ревел гудок. И все убегала, стремительно убегала назад сплошная зеленая стена за окном.

Второй день поезд мчался на север.

Второй день Наташа и Юра осаждали профессора Кузьминых в его купе.

Алексей Архипович слушал их, склонив большую круглую голову вперед и чуть набок, насупив косматые брови. Рядом, неотрывно глядя в окно, дымил трубкой Пушкарев.

— Ведь это так просто, Алексей Архипович! — почти умоляла Наташа. — Кто-то из нас должен с Ключ-камня уйти на Вангур. Ведь вам все равно — кто. Если я — даже лучше: вам спокойнее. Ну Алексей Архипович, миленький…

— Какой же я вам «миленький»?

— Извините! — Наташа страшно смутилась, но тут же лицо ее сделалось очень решительным. — Хорошо. Значит, вы считаете, что я работник неполноценный, да? Что я еще легкомысленна и совсем не подхожу для трудной экспедиции. Так ведь? Я понимаю вас, но…

Не раздвигая бровей, профессор искоса кольнул ее взглядом:

— Если понимаете, так что тогда плачетесь?

Наташа прикусила губу, беспомощно оглянулась на Юру. Юра приосанился, расправил плечи, зачем-то тронул комсомольский значок и мягко, но с силой положил перед профессором свою огромную руку, прикрыв ладонью лежащие на столе книги.

— Алексей Архипович, — решительно начал он, — вы только взгляните: ведь она же горит желанием… Моральный фактор! Она же там горы свернет. А у меня… наоборот. Очень хочется работать на Ключ-камне. Пусть уж она с ними плывет, а я с вами останусь.

Профессор вскинул брови, внимательно, остро взглянул на Наташу, на Юру, покрутил головой:

— Детишки… А еще комсомольцами значатся! Вы мне который день работать мешаете? — Алексей Архипович сдвинул Юрину руку с книг. — Распустили нюни! Этой лично интересно быть на Вангуре, этот лично хочет работать на Ключ-камне. А может, я лично хочу сейчас варенье варить с женой?..

Он сердито замолчал. Юра засопел: и совестно и сдаваться не хочется. Наташа повернулась к Пушкареву:

— Борис Никифорович, ну почему же вы-то молчите? Замолвите за меня хоть словечко! Я буду помогать вам изо всех сил. Верите?

— Верю. — Пушкарев смущенно улыбнулся, и сухое, суровое лицо его сделалось чуточку растерянным; он отвел взгляд в сторону. — Конечно, верю, но вое же считаю, что Алексей Архипович прав: с нами на Вангур должен идти Петрищев.

Кузьминых молча взял руку Юры и руку Наташи и положил их рядом, две руки: большую, сильную, крепкую — и маленькую, с неясными белыми пальцами.

— Сравните. Которая нужнее на Вангуре?.. Вот так. Идите-ка лучше в шахматы сыграйте, что ли. А я поработаю. — Профессор придвинул к себе книги и записи. — Идите, идите…

Понурившись, они вышли в коридор. Коридор был длинный, прямой, строгий. От одного из окон навстречу шагнул Николай:

— Ну как?

Наташа ткнулась лбом в стекло, сердито ударила кулаком по раме:

— Вот ведь упрямый!

— Упрямый, — сокрушенно согласился Николай; он не знал, как ее утешить. — Я пытался его уговаривать…

— И Пушкарев этот… — Обычно спокойный, Юра от злости не мог подобрать слова. — Ему-то не все равно?

Николай посмотрел на Юру, на Наташу — и расхохотался:

— Да вы их всерьез готовы загрызть — и Пушкарева и Алексея Архиповича. Бросьте. Перетерпим.

— Николай Сергеевич! — В сердце Наташи шевельнулась ревнивая обида. — Как легко вы об этом говорите! Вам хорошо, вы-то на Вангуре побываете, а я… так мечтала… — Наташа снова уткнулась в окно.

Юра испугался, как бы дело не дошло до слез, и потому, почесав затылок, побрел в купе. У него было вечное, всегдашнее средство от всех печалей — книги.

Николай молча стал рядом с Наташей.

Над дальними лесистыми увалами, где-то на краю хвойного моря, угасал последний отблеск неяркой северной зари. В лесу, под густым переплетом мохнатых лап, уже царил тяжелый, плотный сумрак.

За окном пролетал паровозный дым. Белые клубы его, казалось, ударяли в лесную стену и толкали ее назад.

Потом солнце исчезло совсем. Постепенно лес, сквозь который прорывалась грохочущая вереница вагонов, сделался черным. Из облаков выплыла луна, осветила землю, и от белых клубов дыма упали и побежали назад темные тени.

— Как красиво!.. — прошептала Наташа.

Николай все молчал. Неожиданно он сказал, чуть склонившись к ней:

— Вот взять бы вас за руку — и вдвоем по этим просторам!..

Наташе сделалось радостно и страшно. Как неопытному пловцу на большой глубине. Сама того не ожидая от себя, она вдруг повернулась к Николаю и лукаво прищурилась:

— А если под руку?

— Под руку в лесу опасно, — усмехнулся он, — можно о бурелом споткнуться.

Своих слов Наташа испугалась, но какое-то веселое ощущение превосходства, чуть ли не власти озорно вытолкнуло из нее: