— Поберегите мою краску смущения. — Сова казался так же неспособен покраснеть, как обсидиановая статуя. — Я полагаю, вы желаете обеспечить меня теми намеками на присутствие вашего врага, о которых вы упомянули?

— Именно за этим я здесь. Но чтобы изложить мою историю, потребуется довольно много времени.

— Ночь еще молода, — Сова встал из кресла и прошлепал на кухню — громадный, сплошь облаченный в черное шар плоти, увенчанный лицом, которое хмурилось теперь только от радостного предвкушения.

— Я полагаюсь на вас, Торквемада, в том, что вы не станете тратить мое время на пустяки.

Он принялся опустошать пакетики апельсиновых желейных конфет, мятных бонбошек и молочных шоколадок в большую керамическую чашу:

— Итак, вы предоставите мне удовлетворительную головоломку? Что ж, в таком случае с адекватным питанием для мозга никакого времени до скончания веков не может быть слишком много.

«Время», — подумала Нелл. С субъективным временем порой происходили страннейшие вещи. Когда ты крутилась в студийно-производственной рутине совещаний и монтажа, время сжималось. В конце недели ты уже понятия не имела, сколько именно дней прошло. Но если ты отправлялась в какое-то новое место, туда, где ты никогда не бывала, и работала с совершенно другой группой людей, время растягивалось.

Как сейчас. Нелл была на Ганимеде менее суток. И это уже казалось вечностью.

Она таращилась на часы, которые ей вручили вчера вечером, и недоумевала, сколько же сейчас времени. Наручные часы показывали четыре пятьдесят. Но Ганимед, подобно остальной Внешней системе, перешел после войны на СДВ: Стандартное Десятичное Время. Нелл следовало вбивать себе в голову этот способ подсчета времени до тех пор, пока он не показался бы ей естественным. Земные сутки из двадцати четырех часов приравнивались здесь к десяти стандартным десятичным часам, каждый из которых состоял из ста десятичных минут, а каждая минута — из ста десятичных секунд. Так что десятичная секунда была немного короче той секунды, к которой привыкла Нелл. В земных сутках получалось 100.000 десятичных секунд вместо обычных 86.400.

Отлично. Сама Нелл никогда не находила ничего плохого в старой недесятичной двадцатичетырехчасовой/шестидесятиминутной/шестидесятисекундной системе, хотя ганимедцы насмехались над ней, заявляя, что она так же устарела, как сажени, футы, галлоны и фарлонги. И все-таки сколько же, черт побери, сейчас было времени? Ее встреча с Хильдой Брандт была назначена на одиннадцать — но одиннадцать по земной системе счисления времени.

Нелл произвела в уме перевод, пока проверяла в зеркале свою внешность. (Простая одежда, никакого макияжа. Всего одна незатейливая брошь на блузке. Ей следовало предчувствовать, что именно так следует выглядеть, еще до той первой встречи с Брандт.) Четыре пятьдесят ганимедского времени означали четыре с половиной десятичных часа, что составляло чуть меньше половины суток из десяти десятичных часов. Так что по-прежнему было утро, а точнее — четыре с половиной десятых — девять двадцатых — всех суток. Девять двадцатых из двадцати четырех. Чуть раньше одиннадцати утра по земным меркам.

А это означало, что Нелл уже близка к опозданию. Которое всегда расценивалось одинаково, какой системой счисления времени ни пользуйся.

Нелл поспешила по коридору из своих спальных апартаментов, двигаясь гораздо медленней, чем ей бы хотелось, потому что ей никак не удавалось приспособить свою походку под низкую гравитацию. Она широко шагала и слишком надолго отрывалась от пола, а если пыталась ускориться, то просто поднималась еще выше и двигалась еще медленней. Машины техобслуживания это понимали. Они застывали при ее приближении, хотя выполняли свою работу, как обычно, поблизости от всех остальных. Ганимедцы же, мимо которых Нелл проходила, не застывали. Они просто наблюдали за ее усилиями и по-тихому ухмылялись.

Наконец Нелл добралась до лифта, идущего до самой поверхности, и запрыгнула в кабину, мысленно желая, чтобы ей тоже хотелось ухмыляться.

Однако в данный момент Нелл чувствовала себе преданной и брошенной. Логика подсказывала ей, что это чувство было сущей чепухой. Джон Перри не просил ее отправляться вместе с ним в систему Юпитера. Это была вовсе не его идея. Нелл сама вынудила его, мотивируя это тем, что Глин Сефарис хочет сделать программу о галилеевых спутниках. Потребовалось дополнительное усилие, чтобы убедить Джона, что раз они оба летят, есть смысл отправиться на одном и том же транзитном судне. А вчера Нелл пришлось специально подталкивать его, чтобы он познакомил ее с Хильдой Брандт.

Джон ничего ей не обещал, не давал никаких обязательств. Он ничего не был ей должен, если, разве что, не считать возврата элементарной услуги обеспечения его местом для проживания, пока он находился в Аренасе.

Так что же так сильно расстраивало Нелл в столь очевидной поглощенности Джона Перри и Вильсы Шир друг другом? Ей нравился Джон. Нелл охотно это признавала. Но неужели он настолько ей нравился? До такой степени?

Глин Сефарис, мимолетно упомянув о старом романе Нелл с Пабло Робальо, сделал ей предупреждение: «Ты должна выполнить задание. Не позволяй личным чувствам становиться у тебя на пути, как ты делала раньше». Необходимо ли ей было такое предупреждение? Нелл отвергла даже саму мысль об этом. Ее задание требовало, чтобы она оставалось в физической близости к Джону Перри, но это вовсе не означало близости эмоциональной. Нелл непременно найдет способ отправиться с Джоном на Европу, но только затем, чтобы выполнить задание. А потребность достичь Европы делала ее скорую встречу с Хильдой Брандт более важной, чем любые эгоистичные понятия о личных неприятностях.

Нелл отпихнула в сторону воспоминание о тихой уверенности Джона в экстремальной ситуации, о красивых руках, скользящих по пульту управления со сверхъестественной скоростью и точностью, о глазах, что вспыхивали энтузиазмом всякий раз, как он заговаривал о загадке и чуде океанских глубин. Прямо сейчас было крайне неподходящее время для подобного рода воспоминаний. Нелл наконец добралась до Палат Ассамблеи, где ей предстояло встретиться с директором Европейского научно-исследовательского центра.

Хильда Брандт велела ей идти в самый конец Палат, где Брандт можно будет найти в частном обеденном секторе. Нелл снова взглянула на свои наручные часы. Четыре пятьдесят шесть. Что по земному счету означало одиннадцать... одиннадцать ли? Нелл напряглась, пытаясь сделать в уме перевод, но не смогла. Будь проклято все это десятичное время. Какого дьявола ей не дали часы с обеими системами счисления на циферблате?

Впрочем, Нелл знала на это ответ. Как только тебе позволялось пользоваться старой системой счисления, ты уже никогда не переходила на новую. Люди оставались людьми — что на Земле, что на Ганимеде. Вот почему сами ганимедцы не справились с введением временной системы, основанной на их собственном цикле день-ночь, который длился чуть больше земной недели, системы, соответствующей обращению спутника вокруг Юпитера. Может статься, в каком-то другом поколении они все-таки сумеют заставить себя это сделать и выбросят старые часы.

Хильда Брандт была на месте, как и обещала. Она сидела и глазела на какой-то розовый шарик размером с кулак, что лежал перед ней на столике. У Нелл возникла несообразная мысль, что эта женщина вяжет, но затем она заметила, что шарик движется.

Брандт выглядела такой же по-матерински добродушной, что и вчера, ее волосы были зачесаны назад от висков, а карие глаза не отрывались от странного круглого объекта, пока он ползал по столешнице. Когда Нелл приблизилась, Хильда Брандт все же подняла взгляд и, увидев выражение лица молодой женщины, хихикнула.

— Нет-нет, Нелл Коттер, он не живой. Не вполне. И он совершенно безвредный. Это разновидность «фон Нейманна», которую на Каллисто используют для сбора поверхностного металла. Этот конкретный фон Нейманн охотится за ванадием, и столешница явно его разочаровала. Меня попросили протестировать его на Европе.