Хильда Брандт прислушивалась, склонив голову набок. Когда Камилла закончила, она кивнула.

— Ваш вопрос предельно ясен. Но вы же знаете — или, быть может, не знаете — я самый последний человек из всех, к кому можно обратиться с подобной просьбой. Я противостою любой идее преобразования Европы. Я хочу, чтобы она содержалась в кристально-чистом состоянии.

Именно этого Камилла и боялась. Она кивнула. Все было кончено. Ее вышвырнули за дверь в первую же минуту.

— Мне очень жаль это слышать. Если бы что-то смогло убедить вас передумать...

Хильда Брандт подняла руку.

— Мое милое дитя! — она произнесла это обращение таким тоном, словно Камилла и впрямь была ее ребенком. — Вы бросились в беспорядочное отступление еще до объявления войны. Я собиралась сказать, что хочу, чтобы Европа оставалась такой, какая она есть, но это решение, к несчастью, не за мной. Вчера Генеральная Ассамблея на Ганимеде приняла решение одобрить проект Сайруса Мобилиуса. Я, безусловно, буду с этим бороться — должны состояться еще четыре голосования, прежде чем это станет законом системы Юпитера, — но на данный момент я хочу оставаться реалисткой. Если проект Мобилиуса получит окончательное одобрение, я хочу, чтобы он выполнялся надлежащим образом, без неприятных технологических сюрпризов. А это в свою очередь означает, что анализ проекта должен быть как можно более вдумчивым и основательным.

Она без тени враждебности улыбнулась Камилле.

— Вы получите разрешение прибыть на Европу. Можете наблюдать за ней столько, сколько хотите, с орбиты — или приземлиться, чтобы получить доступ к местным архивам на базе «Гора Арарат». Разумеется, вам не будет позволено курсировать по внутреннему океану, однако в иных отношениях ваш визитный допуск не будет ничем ограничен. Мне очень жаль, что я не смогу быть там, чтобы лично вас поприветствовать, но в ближайшие несколько дней у меня срочные дела на Ганимеде, где я буду противодействовать новому решению. После этого я с нетерпением ожидаю нашей встречи.

И Хильда Брандт внезапно исчезла. Камилла вдруг поняла, что рот ее раскрыт, уже готовый заспорить с пустым экраном.

Вместо этого она откатилась назад в своем кресле. Она победила. Причем мгновенно и против всех ее ожиданий.

Камилле захотелось снова позвонить Дэвиду и похвастаться своим триумфом, но на данный момент у нее для этого не хватало наглости. Она определенно ему позвонит — и они вместе порадуются. Но Камилла скажет Дэвиду правду: что она разговаривала с Хильдой Брандт; что она отправляется на Европу; что она, по сути, добилась того, чего хотела. Вот только не было у Камиллы ни малейшего представления о том, почему она вдруг так преуспела.

Новые открытия всегда вынуждены меняться в перспективе — медленно, но необратимо. Для восемнадцатого столетия система мира, предложенная Ньютоном, была, помимо всего прочего, вычисляемой — громадная машина, рационально движущаяся сквозь пространство и время, подобно планетарию с исключительно точным механизмом. К середине девятнадцатого столетия лейтмотив науки изменился. Наступила эра расширяющихся миров и сжимающегося человечества. Земля была сброшена с трона как центр вселенной, чтобы стать крошечной пылинкой среди многих миллионов таких же пылинок, на сцене, которая постоянно расширялась от планет к звездам и дальше к галактикам. В то же самое время человечество низвергалось от образа и подобия Бога до самонадеянного животного — озадаченного актера, недавно прибывшего на сцену, где другие актеры занимали свои места уже миллиарды лет. Удар по самолюбию вида, нанесенный эволюционной теорией, был чудовищным.

Первая четверть двадцатого столетия выучила человечество смиряться со снизившейся оценкой Земли и его собственной роли во Вселенной, но вскоре наука вынуждена была обрушить на людей новую парадигму: исчезновение абсолюта. На место окончательного знания пришли неуверенность, относительность, нерешаемость, невычисляемость.

После трагических семидесяти пяти лет ученые наконец пришли в согласие с исчезающей концепцией полного знания... и вдруг оказались лицом к лицу с еще одной жуткой переменой воззрений. Семя, посеянное еще до 1900 года, стало давать ростки. В самом начале двадцать первого столетия принцип, сформулированный итальянским экономистом Вильфредо Парето, был извлечен из небытия, обеспечивая основополагающую научную догму новой эпохи: «Всякий раз, как некое число подобных предметов группируются вместе, малый их процент становится мерилом почти всего значения данной группы». Принцип Парето, переформулированный и усиленный, объяснял, что большая часть природы работает лишь на поддержание статус-кво, подавляя всякие перемены. И только маргинальные силы — малые силовые различия — управляют поведением Вселенной.

Для детей конца двадцать первого столетия борьба за развитие математического аппарата, соответствующего новому взгляду на мир, стала всего лишь историей. Парадоксы вычисления малых различий с их запутанными субстратами дивергентных рядов и асимптотических расширений ничем не отличались для них от более ранних логических забот о дифференциалах, пределах, обобщенных функциях, действии на расстоянии и перенормировке. Остались только отполированные инструменты и главный принцип: естественнонаучная основа мира суть равновесие. Вселенная существует лишь как тонкое согласование невероятных сил. Перемены и сама жизнь являются результатами микроскопических нарушений равновесия.

Примеры можно было видеть повсюду. Солнечная активность проистекала из нескончаемого сражения гравитационного давления с радиационным. Каждая поверхностная вариация, от солнечных пятен до гигантских солнечных вспышек, представляла собой проявление некого краткого преимущества одной из этих сил, свидетельство того, что равновесие было временно нарушено. Галактическая стабильность являлась не более чем тонким согласованием вращательной кинетической энергии и гравитационной потенциальной энергии, создавая и поддерживая спиральные протяжения, центральные ступицы и гало темной материи.

Сама жизнь не была исключением из принципа. Она рано усвоила этот урок. Успешные виды располагались на тонкой линии между точным воспроизводством, не допускавшим никакой адаптации к меняющейся окружающей среде, и чересчур вариабельным воспроизводством, которое имело результатом большое число ошибок и нежизнеспособное потомство. Половое размножение оказывалось всего лишь простой попыткой решить проблему посредством допущения генерационной изменчивости в пределах ограничений точного воспроизведения генетического материала. Внутри каждой клетки каждого организма продолжалась одна и та же борьба, поддержание тонкого равновесия между бесконтрольным сжиганием, которое попросту убивало, и слишком медленным ферментативным высвобождением энергии, которое в конкурентном мире становилось столь же опасным.

Принцип Парето очень долгое время занимал свое почетное место. Это воззрение уже не являлось чем-то, о чем ученые двадцать первого столетия размышляли, ибо он уже был встроен в них их учителями, их чтением, всем их научным окружением. Наука оказывалась равновесием. Принцип равновесия довлел решительно надо всем — от субъядерных процессов до галактической эволюции.

Камилла Гамильтон была ученым. У нее имелась умственная оснастка ученого, причем первоклассная, которая осталась бы таковой в любую эпоху, когда общество это дозволяло (женщина, да еще привлекательная: два колоссальных минуса Камиллы на протяжении большей части истории человечества). Однако подобно всем, кроме горстки самых великих, Камилла видела науку сквозь философические очки своего века.

Самым любопытным здесь представлялось то, что хотя детство и отрочество Камиллы на Марсе были одной долгой борьбой с бедностью и пренебрежением, она никогда не пыталась рассмотреть этот опыт с точки зрения общих принципов. Разумеется, идеи борьбы, равновесия и тонкого преимущества прилагались и к людям.