На сей раз прошло некоторое время, прежде чем престарелый джентльмен почувствовал себя достаточно остывшим, чтобы продолжать прерванную речь; но, начав ее, он и тут примешивает к этой речи назидательные вставки, обращенные к своей выжившей из ума подруге жизни, которая ни с кем в мире не общается, если не считать таганов. Вот примерно что он говорит:

– Поживи твой отец подольше, Барт, он нажил бы кучу денег – болтунья зловредная! – но как раз, когда он начал возводить здание, основу которого закладывал много лет, – сорока ты беспутная, галка, попугаиха, что ты там мелешь? – он заболел и умер от лихорадки, причем до последнего издыхания оставался бережливым человеком, ничего лишнего себе не позволял, а только и думал что о делах, – кошкой бы в тебя швырнуть, а не подушкой, да и швырну, раз уж ты такая несусветная дура! – а твоя мать – благоразумная женщина, сухая, как щепка, зачахла, истлела, как трут, после того как родила тебя и Джуди. Ах ты старая свинья! Чертова свинья! Свиная башка!

Джуди, ничуть не интересуясь тем, о чем она не раз слышала, сливает в полоскательницу недопитый чай из чашек, блюдец и чайника на ужин маленькой поденщице. Затем она ссыпает в железную хлебную корзинку все те крошки и обгрызанные корки хлеба, которые уцелели, несмотря на строгую экономию, царящую в доме.

– Мы с твоим отцом были компаньонами, Барт, – продолжает старик, – и когда я скончаюсь, вам с Джуди достанется все, что у меня есть. Повезло вам, что оба вы рано вступили в жизнь – Джуди пошла по цветочной части, а ты по судебной. Наследство-то вам и тронуть не придется. Вы и без него заработаете себе на жизнь да еще приложите к нему сколько-нибудь. Когда я скончаюсь, Джуди опять примется за цветочное дело, а ты по-прежнему будешь заниматься судебным.

Поглядеть на Джуди, можно подумать, что она имеет дело скорее с шипами, чем с цветами; но она действительно научилась ремеслу и тайнам изготовления искусственных цветов. Когда же почтенный дед Джуди и ее братца говорил о своей будущей кончине, внимательный наблюдатель, быть может, заметил бы в глазах внуков довольно нетерпеливое желание узнать, когда же, наконец, он скончается, и смешанное с затаенной обидой убеждение, что пора бы уж ему покончить счеты с жизнью.

– Ну, если все наелись, – говорит Джуди, закончив свои приготовления, – я позову сюда девчонку пить чай. Позволь ей только пить одной на кухне – этому конца не будет.

Итак, Чарли вызвана в гостиную и под жестоким обстрелом хозяйских взглядов садится хлебать чай из полоскательницы и жевать объедки хлеба с маслом, напоминающие друидические развалины[114]. Занятая бдительным надзором за этой молодой особой, Джуди Смоллуид приняла вид существа поистине геологического возраста, родившегося в отдаленнейшую эпоху. Достойна удивления ее способность то и дело налетать и накидываться на девочку по всякому поводу и без всякого, зря и не зря, ибо в искусстве помыкать служанками Джуди достигла такого совершенства, какого лишь редко достигают самые старые и опытные мастерицы этого дела.

– Нечего день-деньской глазеть по сторонам, – визжит, тряся головой и топая ногой, Джуди, успев поймать взгляд девочки, измерявший глубину чая в полоскательнице, – ешь скорей да принимайся за работу.

– Слушаю, мисс, – говорит Чарли.

– Нечего твердить «слушаю», – кричит мисс Смоллуид, – я вас, девчонок, насквозь вижу! Делай, что говорят, без лишних слов, может я тогда тебе и поверю.

В доказательство своей покорности Чарли делает большой глоток чаю и так спешит управиться с друидическими развалинами хлеба, что мисс Смоллуид приказывает ей не объедаться, подчеркивая, что в этом отношении «вы, девчонки, прямо противные». В дальнейшем Чарли, пожалуй, было бы еще труднее приспособиться ко взглядам Джуди на вопрос о девчонках вообще, но тут раздается стук в дверь.

– Посмотри, кто пришел, да не жуй, когда будешь отпирать! – кричит Джуди.

Как только предмет ее неусыпных забот убегает, чтобы открыть дверь, мисс Смоллуид пользуется возможностью убрать остатки хлеба с маслом и швырнуть две-три грязных чашки в чайное мелководье полоскательницы в знак того, что она считает еду и питье оконченными.

– Ну? Кто там и чего ему нужно? – спрашивает раздражительная Джуди.

Оказывается, это некий «мистер Джордж». Без дальнейших докладов и церемоний мистер Джордж входит в комнату.

– Ого! – говорит мистер Джордж. – Жарковато здесь у вас. Неужто вы и летом камин топите, а? Что ж! Пожалуй, вам не худо заранее приучиться к огоньку.

Последнее суждение мистер Джордж бормочет себе под нос, кивая дедушке Смоллуиду.

– Хо! Это вы! – восклицает старик. – Как дела? Как дела?

– Помаленьку, – отвечает мистер Джордж, усаживаясь на стул. – Я уже имел честь познакомиться с вашей внучкой; готов служить вам, мисс.

– А это мой внук, – говорит дедушка Смоллуид. – Его вы еще не видели. Он пошел по судебной части и дома бывает редко.

– Готов служить и ему! Он похож на сестру. Очень похож на сестру. Чертовски похож на сестру, – говорит мистер Джордж, делая сильное и не вполне лестное ударение на этом наречии.

– А вам как живется, мистер Джордж? – спрашивает дедушка Смоллуид, медленно потирая ноги.

– Да по-прежнему. Вроде как футбольному мячу.

Мистер Джордж – смуглый и загорелый мужчина лет пятидесяти, хорошо сложенный и красивый, с вьющимися темными волосами, живыми глазами и широкой грудью. Его мускулистые, сильные руки, такие же загорелые, как и лицо, поработали, должно быть, не мало. Бросается в глаза его странная манера садиться на самый краешек стула, словно он с давних пор привык оставлять у себя за спиной место для запасной одежды или снаряжения, которого теперь никогда не носит. И походка у него ровная и твердая – к ней очень пошли бы бряцанье тяжелой сабли и громкий звон шпор. Теперь он гладко выбрит, но губы складывает так, словно много лет носил пышные усы; об этом говорит и его привычка время от времени трогать верхнюю губу ладонью широкой смуглой руки. В общем, можно догадаться, что мистер Джордж – отставной кавалерист.

Трудно представить себе большую противоположность, чем мистер Джордж, с одной стороны, и члены семейства Смоллуид – с другой. Вряд ли случалось хоть одному кавалеристу на свете квартировать у людей, столь непохожих на него. Рядом с ними он точно палаш рядом с устричным ножичком. Его мускулистая фигура – и их чахлые тельца; его широкие движения, которым нужно как можно больше свободного пространства, – и их напряженные ужимки; его звучная речь – и их скрипучие, тонкие голоса – все это никак не вяжется одно с другим, представляя чрезвычайно резкий и странный контраст. Когда он сидит в середине мрачной гостиной, слегка наклонившись вперед, уперев руки в бока и расставив локти, кажется, будто стоит ему остаться здесь подольше, и он поглотит все семейство и весь четырехкомнатный дом, включая выходящую во двор кухоньку и прочее.

– Вы трете себе ноги, чтобы их оживить? – спрашивает он дедушку Смоллуида, окинув взглядом комнату.

– Да так, знаете ли, мистер Джордж, отчасти по привычке, и… да… отчасти это помогает кровообращению, – отвечает тот.

– К-ро-во-о-бра-щению! – повторяет мистер Джордж, складывая руки на груди и как будто становясь вдвое шире. – С этим у вас дело плохо, должно быть.

– Что и говорить, мистер Джордж, стар стал, – соглашается дедушка Смоллуид. – Но для своих лет я еще крепкий. Я старше ее, – он кивает на жену, – а видите, какая она! Ах ты трещотка зловредная! – снова вспыхивает в нем ярость.

– Несчастная старушенция! – говорит мистер Джордж, повернувшись в сторону миссис Смоллуид. – Не надо ругать бабушку. Поглядите на нее: чепчик набок съехал – вот-вот с головы свалится; волосы спутались. Ну-ка, мамаша, сядьте-ка попрямее! Вот так лучше. Совсем молодцом!.. Вспомните о своей матери, мистер Смоллуид, – говорит мистер Джордж, усадив как следует старуху и возвращаясь на место, – если вам мало, что эта женщина ваша жена.