Постепенно начала говорить людям, что со мной происходит. Сначала таких людей было мало. Потом я стала расширять круг посвященных, рассказала близким друзьям, не очень близким друзьям, некоторым коллегам, полудюжине родственников. Всегда старалась сказать об этом лично, если же такой возможности не было, как в случае с Макси, сообщала по электронной почте.

«Как выяснилось, я беременна, – начала я письмо, после чего коротко описала, как все было. – Помнишь, я говорила тебе, что в последний раз виделась с Брюсом в доме его родителей на похоронах отца? Тогда мы и совокупились. Вот так все и случилось».

Макси ответила тут же, двумя предложениями, сплошь из заглавных букв: «ЧТО ТЫ СОБИРАЕШЬСЯ ДЕЛАТЬ? НУЖНА ЛИ ПОМОЩЬ?»

Я рассказала ей о своих планах: родить ребенка, работать неполную неделю. «Все получилось не так, как я планировала, – писала я, – но я стараюсь выжать из ситуации максимум».

«Ты счастлива? – спрашивала меня Макси. – Ты боишься? Что я могу для тебя сделать?»

«В чем-то счастлива. Очень волнуюсь, – отвечала я. – Я знаю, что моя жизнь изменится, и пытаюсь не пугаться заранее. – Я подумала о последнем вопросе Макси и написала, что хочу, чтобы она оставалась моей подругой, продолжала переписываться со мной. – Желай мне только хорошего. И надейся, что все как-нибудь образуется».

Случались, правда, дни, когда я сама в этом сомневалась. Как в тот день, когда я пошла в аптеку за витаминами для беременных и наткнулась на последнюю статью Брюса в рубрике «Хорош в постели». Называлась она «О, о, омела».

Будь, на то моя воля, я бы всегда держал Э. за руку. У нее потрясающие руки, такие тонкие и мягкие, они так отличаются от моих.

«Или моих», – с грустью подумала я, глядя на свои толстые пальцы с обгрызенными ногтями.

Будь моя воля, я бы целовал ее на каждом углу и обнимал перед аудиторией студии ток-шоу в прямом эфире. Для этого мне не нужны праздники и украшающая дома зелень. Э. прекрасна, и я не стесняюсь говорить об этом, выставлять напоказ ее красоту.

Знаю, что тем самым я выхожу из общего ряда. Большинство мужчин предпочли бы нести твои пакеты с покупками, твой рюкзак, даже твою сумочку, чем держать тебя за руку на людях. А целовать на публике, считают они, можно только матерей и сестер, так уж нас всех воспитывали. Конечно, нравы сейчас менее строгие, но тем не менее им не хотелось бы целовать тебя там, где это могут увидеть их друзья. Как же заставить твоего мужчину переступить через себя? Главное – гнуть свое. Коснись его кончиками пальцев, когда ты достаешь поп-корн из пакета в зале кинотеатра, возьми за руку в дверях, выходя на улицу. Поначалу игриво поцелуй его и надейся, что он ответит с куда большей страстью. Засунь веточку омелы в бюстгальтер или, что еще лучше, в кружевной пояс для чулок, который ты никогда не носила...

Кружевные пояса для чулок. О, как же больно. Я вспомнила, как на мой день рождения и на День святого Валентина Брюс появлялся с коробками, набитыми эротическим бельем больших размеров. Я отказывалась его надевать. Говорила, что стесняюсь. По правде говоря, я считала, что выгляжу в нем глупо. Женщины обычных габаритов стесняются своих ягодиц и животов. Как я могла чувствовать себя комфортно в ленточках и треугольничках материи, которые он иной раз приносил? Мне казалось, что это дурная шутка, даже насмешка, как в программе «Откровенная камера». То есть стоило бы мне надеть это белье и в полной мере продемонстрировать свою глупость, как Аллен Фант и его операторы выскочили бы из чулана с «юпитерами» и камерами наготове. И как Брюс ни убеждал меня («Я бы не купил его тебе, если бы не хотел видеть тебя в нем»), я не могла заставить себя надеть это белье.

Я захлопнула журнал. Заплатила за покупки, сунула в карман, поплелась домой. И хотя я знала, что статья написана задолго до того, как Брюс получил мое письмо, если вообще получил, мне казалось, что мне дали пощечину.

Поскольку ни на какую вечеринку я не собиралась (и целоваться мне было не с кем); то вызвалась подежурить в редакции на Новый год. Освободилась в половине двенадцатого, вернулась домой, надела на Нифкина теплую попону, которую он терпеть не мог (он полагал, я в этом уверена, что выглядит в ней глупо... и, должна признать, в этом я с ним полностью согласна), сама влезла в шубу. Сунула в карман бутылку виноградного сока, и мы пошли к Пеннс-Лендинг и посидели на набережной, наблюдая за фейерверком, тогда как вокруг кричали, обнимались и целовались пьяные подростки и жители Южной Филадельфии, празднуя наступление 1999 года.

По возвращении домой я сделала то, что следовало сделать гораздо раньше. Достала большую картонную коробку и начала складывать в нее вещи: а) которые давал мне Брюс, б.) которые напоминали мне о нем.

В коробку отправилась наполовину растаявшая свеча-сфера, которую мы вместе зажигали в Вермонте, в мерцающем, мягком, ароматном свете которой занимались любовью. Компанию ей составили все письма, которые он посылал мне, каждое в своем конверте, все эротическое белье, которое он мне купил, но я ни разу не надела, вибратор, отделанные розовым мехом наручники, которые вообще не следовало держать в квартире, где ждали появления на свет ребенка. К ним присоединилось стеклянное, расписанное вручную ожерелье, подаренное матерью Брюса на мой последний день рождения, и кожаная сумка, которую я получила от нее годом раньше. После некоторого раздумья я решила оставить сотовый телефон, который в конце концов больше не мог ассоциироваться с Брюсом, поскольку тот не звонил. И я сохранила си-ди Эни Дифранко и Мэри Чапин Карпентер, Лиз Фэйр и Сюзан Вернер. Это была моя музыка, а не его.

Я сложила все лишнее, заклеила коробку липкой лентой и отнесла в подвал, думая, что потом, возможно, сумею продать что-то ценное, а пока, во всяком случае, уберу с глаз. То есть сделала первый шаг к тому, чтобы забыть Брюса. А поднявшись наверх, раскрыла свой дневник, новый том, с обложкой из мраморной бумаги и толстыми, разлинованными страницами. Написала: «1999», и Нифкин тут же запрыгнул на подлокотник дивана и уселся там, глядя, как мне показалось, с одобрением на мои слова: «Моему ребенку, которого я уже очень люблю».

Практически весь январь шел дождь, а весь февраль – снег. На десять минут он выбеливал улицы, но городские автобусы и пешеходы быстренько превращали белизну в серую грязь. Я старалась не смотреть на красные сердца в витринах аптечных магазинов. Я заставляла себя не раскрывать появившийся на лотках ко Дню святого Валентина красно-розовый номер «Мокси», где, как извещала обложка, была помещена статья Брюса под названием «Заставь его вопить: 10 новых обжигающих сексуальных трюков для искательницы эротических приключений». Но в один из неудачных дней раскрыла журнал на рубрике Брюса, когда стояла в очереди в кассу, и увидела его в ярко-алых боксерских трусах, с лицом лучащимся блаженством, в постели с женщиной, как я искренне надеялась, одной из моделей «Мокси», а не загадочной Э. Я бросила журнал на стойку, словно обожглась, и решила после личных консультаций с Самантой («Забудь его, Кэнни») и дебатов по электронной почте с Макси («Если хочешь, его убьют»), что действительно лучше всего не обращать внимания на его опусы и благодарить Бога за то, что февраль – короткий месяц.

Время шло. У меня на животе появлялись все новые полоски беременности, и я пристрастилась к импортному сыру «Стилтон», который продавался в «Шефе маркет» на Южной улице по шестнадцать долларов за фунт. Несколько раз у меня возникало желание сунуть кусок сыра в карман и выскользнуть из магазина, не заплатив за него, но я этого не сделала. Не хотелось долго и нудно рассказывать о моих сырных пристрастиях тому, кто придет вносить за меня залог после моего неизбежного ареста.

Во время второго триместра чувствовала я себя очень даже неплохо, как, собственно, и обещали практически все пособия для ожидающих ребенка. «Вас переполняет энергия, вы буквально светитесь изнутри», – читала я в одной брошюре, под фотографией светящейся и полной энергии беременной женщины, которая шагала по полю подсолнухов рука об руку с мужем, в чьих глазах читалось обожание. Однако сонливость никуда не делась, да и груди болели так сильно, что иной раз мне казалось, они вот-вот оторвутся и куда-то укатятся. А как-то вечером, сидя перед телевизором, я съела целую банку чатни[55]. Иногда, пожалуй, чаще, чем иногда, мне становилось так жалко себя, что я плакала. Во всех моих книжках беременные женщины изображались с мужьями (а в самых прогрессивных с партнерами), то есть было кому натереть живот маслом какао, принести мороженое и соленый огурчик, подбодрить и помочь в выборе имени. У меня же никого не было, если не считать Саманты и Люси, двух ежевечерних телефонных звонков матери и одной ночи в неделю, проведенной в ее доме. Никто не пошел бы в магазин поздно вечером, если б возникла такая необходимость, никто не обсуждал со мной сравнительные достоинства и недостатки таких имен, как Алиса и Эбигейл, никто не убеждал меня не бояться ни боли, ни будущего, никто не говорил мне, что все будет хорошо.